Диалектика характера и обстоятельств в романе А. С. Пушкина «Капитанская дочка» Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»
Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — Ложкова Татьяна Анатольевна
В статье рассматривается вопрос о специфике художественное решения проблемы взаимодействия характера и обстоятельств в историческом романе А. С. Пушкина .
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Похожие темы научных работ по языкознанию и литературоведению , автор научной работы — Ложкова Татьяна Анатольевна
Проблема выбора жизненного пути в повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка» Приемы выявления авторской позиции при изучении романа А. С. Пушкина «Капитанская дочка» Пушкинские аллюзии в романе С. А. Ауслендера «Пугачевщина» Дилогия А. С. Пушкина История пугачевского бунта” и “Капитанская дочка” (образ Емельяна Пугачева) Аллюзийный подтекст в романе А. С. Пушкина “Капитанская дочка” i Не можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы. i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
DIALECTICS OF nature and circumstances IN THE NOVEL BY Alexander PUSHKIN «The Captain’s Daughter»1
The article discusses the specifics of artistic interaction of nature and circumstances in Alexander Pushkin ’s historical novel.
Текст научной работы на тему «Диалектика характера и обстоятельств в романе А. С. Пушкина «Капитанская дочка»»
ГОТОВИМСЯ К УРОКУ
УДК 821.161.1.3(Пушкин А. С.) ББК ШЗЗ(2Рос=Рус)-8,444
ДИАЛЕКТИКА ХАРАКТЕРА И ОБСТОЯТЕЛЬСТВ В РОМАНЕ А. С. ПУШКИНА «КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА»
Аннотация. В статье рассматривается вопрос о специфике художественное решения проблемы взаимодействия характера и обстоятельств в историческом романе А. С. Пушкина.
Ключевые слова: Пушкин, «Капитанская дочка», реализм, характер, обстоятельства.
DIALECTICS OF NATURE AND CIRCUMSTANCES IN THE NOVEL BY ALEXANDER PUSHKIN «THE CAPTAIN’S DAUGHTER»
Abstract: The article discusses the specifics of artistic interaction of nature and circumstances in Alexander Pushkin’s historical novel.
Keywords: Pushkin, «The captain’s daughter», realism, character, circumstances.
Замысел романа «Капитанская дочка» складывался у А. С. Пушкина довольно долго и прошел в своем развитии не одну стадию [См. подробно: Пет-рунина 1987: 241-287, Гей 2008: 330-370]. Не менее трудным было и его восприятие. Вспомним, хотя бы, как долго и мучительно осмыслялась жанровая специфика «Капитанской дочки». В разные времена в критике и литературоведении произведение предлагалось считать семейной хроникой, мемуарами, повестью [Макогоненко 1982: 347-351]. Мы разделяем мнение исследователей, склонных рассматривать «Капитанскую дочку» как исторический роман с глубоким социально-философским содержанием. Его относительно небольшой объем создает особые трудности для восприятия необычайно насыщенного художественным смыслом текста.
Роман представляет собой записки пожилого человека, вспоминающего о событиях своей юности. Таким образом, в тексте обозначены начальный и итоговый моменты трудного и долгого процесса формирования и развития личности героя.
Как помним, в шестнадцать лет Петруша, «был обучен русской грамоте», «мог весьма здраво судить о свойствах борзого кобеля» и самостоятельно освоил технологию изготовления воздушных змеев из географических карт — результат общения с «мосье Бопре», не очень понимавшим значение слова outchitel (258-259)1. Незрелость ума оказывается соотнесенной и с некоторой незрелостью души: явная инфантильность проявляется в мечтах Петруши
о свободе и удовольствиях столичной жизни, в не-
1 Цит по: Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин, дом). — Л. : Наука, 1977—1979. — Т. 6. Художественная проза. — 1978. — 575 с. с указанием страницы.
лепом кутеже с Зуриным. Позже он на какое-то время поддастся отрицательному обаянию Швабрина, не сразу оценит душевные достоинства представителей семейства Мироновых.
Однако по ходу сюжета Петруша удивительно быстро взрослеет, все чаще начинает проявлять силу характера, способность принимать самостоятельные решения, брать на себя ответственность за жизнь близких ему людей.
Еще более заметно различие между мальчиком Петрушей и стариком Петром Андреевичем Гриневым — автором записок. Петруша был мало склонен к интеллектуальной деятельности. Записки пишет человек, явно привыкший к напряженной работе мысли, умеющий и любящий размышлять и прекрасно владеющий пером. Петр Андреевич обнаруживает и высокий уровень образованности: он основательно знаком с трудами европейских философов-просветителей, прекрасно знает современную ему русскую литературу, сведущ в юриспруденции. Вспомним его рассуждения о способах получения доказательств вины подсудимого: «Пытка в старину так была укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный указ, уничтоживший оную, долго оставался безо всякого действия. Думали, что собственное признание преступника необходимо было для его полного обличения, — мысль не только неосновательная, но даже и совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо, если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и того менее должно быть доказательством его виновности. Даже и ныне случается мне слышать старых судей, жалеющих об уничтожении варварского обычая» (300). Как известно, принцип презумпции не-
виновности, о котором рассуждает Гринев, был впервые сформулирован в труде Чезаре Беккариа «О преступлениях и наказаниях», изданном в Италии в 1764 году, а затем получившем известность, благодаря переводу на французский язык, сделанному Вольтером. В 1789 году презумпция невиновности была провозглашена в 9 статье «Декларации прав человека и гражданина» [См. подробнее: Газетдинов 2005: 68-74]. Возможно, Петр Андреевич ознакомился с трудами Беккариа, возможно, он внимательно изучал текст важнейшего политического и законодательного акта Великой Французской революции, не исключено, что он и самостоятельно пришел к аналогичным выводам. В любом случае Гринев-старший — человек с блестяще развитым юридическим мышлением.
Есть в его записках и свидетельства специального интереса к проблеме народного движения. Он, очевидно, основательно рылся в архивах, пытаясь разобраться в причинах трагических событий, в эпицентре которых оказался в юности, хорошо владеет статистическими, историческими сведениями об интересующей его эпохе.
Петр Андреевич Гринев — один из образованнейших и умнейших людей в России начала XIX века. Между тем, ни гимназий, ни университетов он не заканчивал, честно тянул служебную лямку на протяжении всей жизни. Карьеры особой не сделал и богатств не нажил. Так чему же была посвящена долгая жизнь? Неустанной работе над собой, собственному интеллектуальному развитию, самообразованию и нравственному самосовершенствованию. Как все это далеко от радужных планов юного Петруши, намеревавшегося весело и со вкусом развлекаться в Петербурге! В чем причина такой эволюции характера? Ответ напрашивается сам: причина в социально-исторических обстоятельствах, круто перевернувших ценностные представления героя о мире и собственной жизни. Именно они являются фактором, определяющим логику внутренней жизни героя, его духовной эволюции, о чем неоднократно говорилось в пушкиноведении [Гуковский 1957: 373, Макогоненко 1982: 351].
Народные восстания привлекали внимание русских писателей в качестве объекта для художественного изображения, начиная с середины XVIII века. Особенно интересовала эта тема романтиков, что позволяет поставить вопрос о своеобразии пушкинского подхода к ее воплощению. Весьма основательно данный вопрос рассмотрен Г. А. Гуковским. Исследователь напоминает, что романтики, абсолютизировавшие значение личностного, субъективного фактора в истории, как правило, персонифицировали идею социального зла в образе деспота, тирана, угнетателя. Они старались как можно ярче изобразить преступления властителя, тем самым морально оправдывая его насильственное свержение. При
этом глава восстания этически противопоставлялся тирану как личность высокая, идеальная, нравственно безупречная [Гуковский 1957: 375].
Работая над романом «Дубровский», Пушкин пошел по тому же пути. В этом произведении весьма колоритно изображен образ Кирилы Петровича Троекурова, подробно описаны его многочисленные подлости и злодейства, вызывающие и у других героев, и у читателей справедливый гнев и оправдывающие Владимира Дубровского в чувстве благородной мести: «В краткой и поневоле упрощенной формуле случайность сюжета ,Дубровского“ сводится к следующему: не отбери Троекуров Кисте-невки, не было бы и бунта — как бунта Дубровского, так и бунта кузнеца Архипа, или даже иначе: не будь ссоры между Троекуровым и старым Дубровским или даже не будь грубой шутки троекуровско-го псаря насчет кистеневского помещика, не было бы восстания. Отсюда и дальнейшая логика событий: „случайность“ любви Владимира Дубровского ликвидирует восстание» [Гуковский 1957: 375-376].
Однако, работая над этим романом, Пушкин задумался над более глубокими причинами социальных антагонизмов. В самом деле, некоторые из крестьян не имеют личных счетов с Троекуровым, между тем они охотно вступают в разбойничью шайку и отказываются разойтись после того, как Дубровский объявляет о нежелании мстить своему врагу далее. Очевидно, дело не в личных пороках Троекурова и не в природной жестокости разбойников (вспомним красноречивый эпизод спасения кошки кузнецом Архипом, не пожалевшим, однако, людей, запертых им же в горящем доме). Писатель приходит к мысли о том, что не личная воля героев и тиранов, но социальная борьба является одним из ведущих факторов истории. Вот почему в «Капитанской дочке» нет не только героя, персонифицирующего в себе идею социального зла и насилия, но и вообще практически отсутствуют как сцены насилия помещиков над крепостными, так и описание жестоких расправ пугачевцев над своими жертвами.
В романе Пушкина в непримиримой борьбе сталкиваются не закон и беззаконие, не правда и ложь, но два мира, трагически противопоставленные друг другу в силу объективных законов общественного устройства. По мысли Ю. М. Лотмана, вся художественная ткань романа отчетливо распадается на два идейно-стилистических пласта, подчиненных изображению двух миров: «Каждый из двух изображаемых Пушкиным миров имеет свой бытовой уклад, овеянный своеобразной, лишь ему присущей поэзией, свой склад мысли, свои эстетические идеалы» [Лотман 1988: 110]. У каждой стороны есть и своя историческая, социальная «правда», свое представление о справедливости. Каждая живет по своим законам, но при этом исключается возможность признания другой правды, позиции другой стороны.
И в дворянской, и в крестьянской среде мы встречаемся, преимущественно, с очень славными людьми. С первых минут мы проникаемся симпатией к представителям патриархальных дворянских семей. Особой теплотой и поэзией овеяны образы Ивана Кузьмича и Василисы Егоровны Мироновых. Им свойственны бесконечная доброта, сердечность, простодушие и удивительная душевная щедрость. Их любовь безыскусна и бесхитростна, но она оказывается крепче стали и сильнее смерти. Безукоризненная честность и твердость нравственных принципов отличают Андрея Петровича Гринева. Да и Андрей Карлович Р., оренбургский губернатор, — в общем-то, добродушный старик. Но и пугачевцы вовсе не кажутся закоренелыми злодеями. Пушкин часто отмечает их внешнюю и внутреннюю привлекательность. Добрые порывы оказываются свойственны им, казалось бы, в самые неподходящие моменты: «Меня притащили под виселицу. „Не бось, не бось“, — повторяли мне губители, может быть и вправду желая меня ободрить» (308). И уж совсем непривычным для читателя оказался образ Пугачева— предводителя восстания. Он не похож ни на кровавого насильника, заслужившего кару за свои преступления, ни на идеализированного благородного разбойника — любимого героя романтиков.
Пушкин очень хорошо знал биографию Емельяна Пугачева (исторического прототипа интересующего нас персонажа). В ходе работы над «Историей Пугачевского бунта» писатель в подробностях изучил особенности характера, своеобразие личности этого непростого человека. Однако, работая над романом, он практически не воспользовался этим богатейшим материалом. Очевидно, психологический портрет Пугачева как конкретной личности, живущей индивидуальной внутренней жизнью, не являлся художественной задачей Пушкина. В образ героя писатель вкладывает какой-то другой смысл. Какой же?
Прежде всего, исследователи обращают внимание на то, что, создавая своего Пугачева, Пушкин очень широко опирается на фольклорные традиции. Героя окружает поэтическая атмосфера народных песен, сказок, легенд и преданий. Его речь лишена индивидуальной характерности, заметно опоэтизирована, ей свойственна особая мелодичность, ритмичность, яркая образность. Она насыщена пословицами, поговорками, прибаутками, характерными для фольклорных жанров постоянными эпитетами, устойчивыми фразеологическими словосочетаниями, инверсиями. В самый важный, кульминационный момент общения с Гриневым, пытаясь объяснить свою жизненную позицию, Пугачев рассказывает старую калмыцкую сказку. Получается, что герой думает и говорит так, как думает и говорит весь народ, он — носитель не индивидуального, но коллективного сознания, выразитель самых сокро-
венных общенародных дум и чаяний. Создавая образ Пугачева, Пушкин использует прием метонимии, в результате отдельный персонаж оказывается воплощением народной души в целом. Именно этот прием является одним из ведущих в фольклоре: былинный богатырь, например, воплощает в себе важнейшие черты общенародного характера. Вот почему и портрет героя лишен сколько-нибудь ярких индивидуальных черт. В описании внешности Пугачева постоянно повторяются две-три детали: черная борода, сверкающие (горящие, блистающие) глаза, широкие плечи. В итоге читатель видит перед собой не конкретного человека с неповторимым характером, а обобщенный образ удалого доброго молодца из народной разбойничьей песни. Особую драматичность и поэтичность придают образам Пугачева и пугачевцев цветовые лейтмотивы. Герои постоянно являются читателю в отсветах красного и золотого цветов. То Пугачев одет в красный кафтан и шапку с золотыми кистями, то он сидит в избе со стенами, оклеенными золотою бумагой в том же красном кафтане, то его окружают соратники с «красными разгоряченными рожами» и т.д. Устойчивость этих цветовых импульсов приводит к актуализации символического их значения, закрепленного в многовековой народной традиции: золотой цвет — символ княжеской, царской власти, красный — цвет крови, но и символ жизни и красоты. Художественные функции портрета в пушкинском романе — тема особого, специального разговора, в данной статье мы лишь упомянем об очень плодотворной, на наш взгляд, мысли Н. К. Гея, предлагающего рассматривать портрет как повествовательное «событие» в рамках специфической идеографической системы, фактор «внутреннего» сюжета романа, определяемого «драматургией» встреч двух главных героев — Гринева и Пугачева [Гей 2008: 362-364].
Наконец, отметим глубинную фольклорную основу самого сюжета «Капитанской дочки». Гениальная Марина Цветаева одной из первых заметила, что она определяется древним архетипом, связанным с идеей взаимоотношений между мифологическим тотемным предком и его потомком [Цветаева 2006]. Эта мифологема хорошо знакома нам по известной сказке об Иване-царевиче и сером волке. Волк-оборотень помогает герою сказки, не только расплачиваясь за причиненный ему ущерб (съеденного коня), но и в согласии с древними законами родовой, кровной связи. В облике Пугачева есть черты неуловимо странные, напоминающие что-то волчье. Особенно обращают на себя внимание его горящие глаза (кстати, таковы они у всех пугачевцев, не случайно в пленном башкирце капитан Миронов увидел «старого волка»). Вспомним и первое его появление в романе: «Вдруг увидел я что-то черное. „Эй, ямщик! — закричал я, — смотри: что там такое чернеется?“ Ямщик стал всматриваться.
„А бог знает, барин,- сказал он, садясь на свое место,- воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк или человек“» (курсив наш — Т. JI.) (268). Образ волка богат архе-типическими ассоциациями: «В мифологических
представлениях многих народов Евразии и Северной Америки образ Волка был преимущественно связан с культом предводителя боевой дружины (или бога войны) и родоначальника племени» [Мифы народов мира 1994: 242]. У В. И. Даля читаем: «Водырь [род.-я], вожатый, вожатай м., во-жатка ж. проводник слепцов, коноводов, передовая скотина в стаде. [Даль 1998: 546]. Пушкинский Пугачев — и порождение народной стихии, и одна из форм ее проявления: «. не только он делает восстание, но и восстание делает его, образуя из него вождя, полководца, правителя» [Гуковский 1957: 377]. В связи с этим особый смысл получает логика его взаимоотношений с Гриневым и Машей. Подобно сказочному волку — мифологическому родоначальнику и покровителю, Пугачев помогает героям преодолеть препятствия, мешающие их соединению и действительно оказывается чуть ли не посаженным отцом Маши. Наконец, нельзя не вспомнить вещий сон Петруши, в котором Пугачев является вместо отца и призывает героя под свое благословение. В результате Гринев и Пугачев оказываются связанными какими-то странными, чуть ли не родственными отношениями. Таким образом, сюжет романа выводит читателя к древнейшим пластам национальной культуры, к пониманию исконной, стихийной близости принадлежащих к ней героев.
В какой-то момент Пугачев оборачивается к читателю и иной своей ипостасью, тоже сказочной, но связанной с другими архетипами. Здесь Пушкину пришло на помощь имя героя. Сожалея о трагической судьбе своего знакомца, Гринев неожиданно называет его в уменьшительной форме: «Емеля, Емеля! — думал я с досадою, зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать» (350). Круг читательских ассоциаций, связанных с именем Емеля, достаточно ясен. Страшноватый, грозный, герой вдруг оборачивается простодушно-лукавым «мужичком», лихо замахнувшимся на царский трон в вечной, исконно русской надежде на чудо, великое «авось». Все сказанное заставляет нас воспринимать образ Пугачева как своеобразную квинтэссенцию и ярчайшее выражение народной души и народного сознания,
Последовательно проводя через весь роман антитезу двух социальных лагерей, писатель сумел выявить и их исконное единство. Мы уже отметили мотив глубинной, кровной связи между главными героями романа. Обращали мы внимание и на то, что речь Пугачева и пугачевцев выдержана в фольклорно-поэтическом стиле. Но и герои-дворяне ши-
роко пользуются теми же речевыми клише, например, пословицами и поговорками. Василиса Егоровна буквально пересыпает ими свою речь: «А ты, мой батюшка. не печалься, что тебя упекли в наше захолустье. Не ты первый, не ты последний. Стерпится, слюбится» (здесь и далее курсив наш — Т. Л.) (275). Отец Гринев напутствует сына: «. помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду» (262). Иван Игнатьич молодецки отвечает на опасения комендантши: «. Авось дадим отпор Пугачеву. Господь не выдаст, свинья не съест» (298). Пословица — жанр, имеющий самое прямое отношение к народному мировоззрению, многовековой народной мудрости. Вот и получается, что во многом понимают жизнь герои одинаково, у них есть и общие представления о добре и зле, о самых общих, философских законах мирового устройства, они — носители единой ментальности, они — нация, органическое целое. Тем страшнее трагедия, которую переживает нация, расколотая надвое жестокими объективными социальными законами.
Пушкина мучает мысль о роковом и неизбежном взаимном ожесточении обеих сторон. Как страшно меняется облик наших любимых героев в момент решительных столкновений! Вот добрейший, милейший Иван Кузьмич Миронов со знанием дела (не в первый раз) принимается за пытку пленного башкирца. Вслушаемся в его слова: «Эхе! <. >Да ты, видно, старый волк, побывал в наших капканах. Ты, знать не впервой уже бунтуешь, коли у тебя так гладко выстрогана башка. Подойди-ка поближе, говори, кто тебя подослал? <. >Якши <. >Ты у меня заговоришь. Ребята! Сымите-ка с него дурацкий полосатый халат да выстрочите ему спину. Смотри ж, Юлай: хорошенько его!» (301) Иван Кузьмич не способен увидеть в башкирце человека, а потому позволяет себе совершать по отношению к нему такие действия, которых он никогда не позволил бы себе в среде своих. Но и башкирец, в свою очередь, без всяких колебаний и сомнений принимает участие в казни капитана Миронова, потому что и для него представители противоположной стороны — не люди, и к ним не приложимы соображения гуманности, справедливости, сострадания. Герои безжалостно истребляют друг друга — такова жестокая логика волчьего мира. При этом никто из них не испытывает личной ненависти к конкретным врагам, а потому при случае они могут вдруг повести себя совсем неожиданно. Вот, например, урядник Максимыч — один из прямых виновников гибели капитана Миронова, указавший на него Пугачеву в момент расправы и затем охотно перешедший на сторону восставших. Но этот же «предатель» Максимыч рискует жизнью, чтобы доставить Петруше письмо Маши, искренне сочувствуя ей. В итоге сталкиваются в романе не «хорошие» и «плохие»
герои, но люди, разделенные объективными социальными обстоятельствами.
В связи с этим заслуживает внимания старый спор о том, кому, автору или герою, принадлежат в романе знаменитые слова: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Решение этого вопроса зачастую оказывается связанным с желанием, порой неосознанным, определить, на чьей стороне автор романа? Постараемся избежать соблазна простых решений. Начнем с того, что повествование в романе ведется от лица Петра Андреевича Гринева. Следовательно, и знаменитая фраза принадлежит ему. Совпадает ли позиция героя с позицией автора романа?
Разрабатывая эстетические принципы новой, реалистической, художественной системы, Пушкин настойчиво приучал читателя к идее нетождествен-ности сознаний героя и автора. Точка зрения героя оказывается лишь одним из возможных вариантов отношения к миру, но исчерпать все многообразие бытийных смыслов она не может. Авторское понимание действительности воплощается в самой художественной структуре произведения, в частности, в логике развития сюжета, характере развязки, в системе образов и т.д. Поэтому далеко не случайным представляется активное использование в романе разного рода параллелизмов как на уровне фабульных линий (Пугачев — Гринев, Екатерина — Маша), так и на уровне прямых перекличек между конкретными сценами, эпизодами. Ключевой в данном случае является прямая соотнесенность двух военных советов, состоявшихся в мятежной слободе и в Оренбурге. Каждый созван для того, чтобы принять решение, имеющее первостепенное значение для той и другой стороны. Оба изображены сквозь призму восприятия Петруши Гринева. Читатель сразу может заметить, что соотнесены сцены по принципу контраста. На Оренбургском совете не оказалось ни одного сведущего в военном деле специалиста, кроме губернатора и Петруши. Пугачев собирает казацких старшин, непосредственно командующих отрядами восставших. Участников совета в Оренбурге соблюдение служебной субординации волнует гораздо больше, чем последствия принятого ими решения. Их возмущает инициативность Петруши, посмевшего предлагать решительные меры по защите города. На совете у Пугачева все обходятся между собой «как товарищи», «хвастают» и «свободно оспаривают Пугачева». Оренбургский губернатор присоединяется к осторожному большинству, не смея брать на себя ответственность за судьбу горожан. Пугачевцы принимают «дерзкое» решение, которое чуть было не увенчалось успехом. Контраст виден даже в мелочах: пресной «чашке чая», которой угощает своих гостей губернатор, пугачевцы предпочитают штофы с вином. Губернские чиновники обращаются друг к другу исключительно офи-
циально: «господин коллежский советник», «господин прапорщик» и т.д. Мы не слышим ни одного имени, не видим их лиц, их глаз. Речь губернатора, монотонная и невыразительная, представляет собой сплошные унылые цитаты из воинских уставов и артикулов. Пушкинская тенденциозность в описании оренбургского совета будет более заметной, если мы сопоставим его с реальными историческими фактами. Как известно, 7 октября 1773 в Оренбурге действительно состоялся военный совет, на котором присутствовали не только чиновники (как у Пушкина), но и большое количество офицеров высокого ранга, в том числе генерал-майор К. И. Валленштерн и губернатор генерал-майор И. А. Рейнсдорп. Именно офицеры настаивали на оборонительной тактике, что и было сделано. Во время осады обороняющиеся действовали достаточно профессионально и сумели постепенно собрать значительные силы (до семи тысяч солдат, до ста пушек) [См. подробнее: Оренбургская пушкинская энциклопедия 1977: 295-290] . Пушкин хорошо знал эти факты. Отметим также, что Пушкин настойчиво называет губернатора немцем, между тем прототип Андрея Карловича Р*** И. А. Рейнсдорп был датчанином, что опять же было хорошо известно автору романа. Очевидно, писатель использует слово немец в его простонародном значении («чужой», «не наш»), стремясь ярче выявить глубокую внутреннюю чуждость представителя государственной власти глубинным основам народной, национальной жизни. Не случайно в его речи и поведении подчеркнуты иноземные элементы.
По контрасту с безликими, бездушными чиновниками пугачевцы кажутся особенно живыми и естественными. У них «красные рожи», «блистающие глаза», они одеты в цветные рубашки. Удивительно органичен сам Пугачев, тщетно старающийся выглядеть величественным и постоянно сбивающийся с официального тона на приятельски-задушевный: «Он часто обращался к человеку лет пятидесяти, называя его то графом, то Тимофеичем» (313). Особую поэтичность сцене придает старинная песня, авторство которой народное предание приписывает известному в XVIII веке разбойнику Ваньке Каину. Гринев, захваченный этой стихийной мощью и энергией, не может удержаться от невольного восхищения: «Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным,- все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом» (314). Лейтмотивом через всю сцену проходит образ виселицы (идя на совет, Петруша проходит мимо виселицы с телами повешенных, о виселице поется в песне пугачевцев, унылые их лица несут на себе печать предчувствия смерти на виселице). Пушкин придает всему эпизоду трагический характер — кровавая дорога ведет пугачевцев только к гибели. Но автор не может не
сочувствовать своим героям, не восхищаться их мужеством и отвагой. Понимает он и неизбежность жестоких социальных коллизий. Но столь же живое сочувствие вызывают у него и «простые» представители дворянского мира — Гриневы, Мироновы. Их образы овеяны такой же поэтичностью, так же полны жизни. Пушкину удалось с неслыханной для его времени глубиной выявить масштабы трагедии, которую переживает расколотая нация, показать ужас гражданской войны, в которой не может быть правых и виноватых, победителей и побежденных.
На эту трагедию писатель стремится взглянуть сквозь призму вечных, высших гуманистических ценностей. Именно о них заставляют нас задуматься взаимоотношения главных героев романа — дворянского мальчика Петруши Гринева и предводителя мятежной крестьянской массы Пугачева. Для каждого из них эта встреча стала поворотным моментом в судьбе. Мы уже отмечали, что именно невольное участие в событиях народного бунта резко изменило представления Гринева о жизненных ценностях и определило всю логику дальнейшей эволюции его характера. Но и для Пугачева общение с этим мальчиком не прошло бесследно. Помогая Петруше обрести любовь и счастье, Пугачев, очевидно, открыл в себе дотоле, глубоко скрытую от чужого глаза, а может быть, и самому ему неведомую душевную щедрость и доброту. Безотчетная симпатия, которую герои почувствовали друг к другу с первой встречи, постепенно переросла в чувство глубокой привязанности и любви. Любопытно, что импульс, определивший именно такой поворот в их отношениях, исходит от Петруши. Именно он с ласковой участливостью обращается к подозрительному бродяге: «Что, брат, прозяб?» (270). Это он заботится о том, чтобы «вожатого» накормили, напоили, «с охотою» исполняет просьбу бродяги о «стакане вина» и, наконец, желая отблагодарить выручившего его из беды человека, одаривает его знаменитым заячьим тулупчиком. Наивному Петруше кажется, что «мужичок» очень обрадован его подарком. Между тем, как помним, тулупчик оказался безнадежно мал Пугачеву и вряд ли ему пригодился. Нет, не тулупчик стал причиной удивительной сцены, разыгравшейся в момент прощания: «Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: «Спасибо, ваше благородие! Награди вас господь за вашу добродетель!» (272). Это Пугачев, бунтовщик и глава бунта, низко кланяется и призывает на голову случайного попутчика-мальчишки божье благословение! Видимо, не так уж часто слышал он по отношению к себе простые человеческие слова участия и сочувствия. Сравним, хотя бы, реплики Петруши с причитаниями Савельича, не жалеющего бранных слов в адрес вожатого: «Зачем ему твой заячий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке <. >Бога ты не боишься, разбойник!
<. >Заячий тулуп почти новешенький! <. >И добро бы кому, а то пьянице оголелому!» (272) Очевидно, именно такой стиль общения более привычен Пугачеву, отметим, однако, его добродушие — он ни словом не задел Савельича, обращаясь к нему с ласковой снисходительностью: «Это, старинушка, уж не твоя печаль,— сказал мой бродяга,— пропью ли я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться» (272). Отметим попутно, как в устах Пугачева пустяковый подарок превращается в фольклорно-сказочный акт одаривания («шуба» с барского «плеча»). Такая игра словами позволяет выявить сложное переплетение сюжета «внешнего» (авантюрный характер эпизода с «заячьим тулупом») и «внутреннего» (драматургия взаимоотношений Гринева и Пугачева) (Гей 2008: 364).
Оказавшись в катастрофических обстоятельствах, рискуя своей жизнью, Петруша остается верен принципу человечности по отношению к любому, не зависимо от ситуации. Сравним два диалога. Вот как говорят между собой Пугачев и капитан Миронов: «Пугачев грозно взглянул на старика и сказал ему: “Как ты смел противиться мне, своему государю?” Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым голосом: „Ты мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты!“» (308) И вот другой диалог:
«Я отвечал Пугачеву: „Слушай, скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую“.
— Кто же я таков, по твоему разумению?
— Бог тебя знает, но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.
Пугачев взглянул на меня быстро. „Так ты не веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?“
— Нет, — отвечал я с твердостию. — Я природный дворянин, я присягал государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург.
Пугачев задумался. „А коли отпущу, — сказал он, — так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить?“
— Как могу тебе в этом обещаться? — отвечал я. — Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник, сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда
служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо, казнишь — бог тебе судья, а я сказал тебе правду» (315-316).
Казалось бы, оба ответа персонажей на предложение «послужить» народному «царю» имеют один и тот же смысл. Почему же Пугачев так по-разному на них реагирует — Ивана Кузьмича, разъярившись, отправляет на виселицу, а Петрушу отпускает? Неужели только из-за тулупчика? Внимательно вчитавшись в слова героев, мы увидим принципиальное различие их ответов. Капитан Миронов отвечает предельно жестко, оскорбляет Пугачева, подчеркивая, что видит в нем только негодяя, вора, глубокое презрение звучит в заключительном «слышь ты!» Тем самым он исключает любую возможность диал