Интересное это занятие – жить на земле (Из воспоминаний)
Топоров, А. М. Интересное это занятие – жить на земле (Из воспоминаний) / Топоров Адриан Митрофанович, – Текст : непосредственный.
Топоров, А. М. Интересное это занятие – жить на земле (Из воспоминаний) / Топоров Адриан Митрофанович, – Текст : непосредственный.
А.М.Топоров, 1940-е гг. – в ссылке в Казахстане, г. Талды-Курган
Эта книга – развёрнутая автобиография, написанная, однако, по законам художественной прозы. Тема её – человек и его судьба. Повествование охватывает почти весь ХХ век – бурный, до предела насыщенный войнами, революциями и другими важнейшими событиями. Автор книги – А.Топоров (1891 – 1984 гг.) – просветитель, писатель, публицист, музыкант, языковед, библиограф и общественный деятель.
Подобно писателю К.Паустовскому, А.Топоров считал, что у него три родины: Белгородчина, где он родился, Алтай, где к нему впервые пришла всесоюзная слава, и Николаевщина, где он прожил последние 35 лет жизни. По опросу социологической службы ЦИОМ «Наваль-Эксперт», проведенному в 2000-м году, А.Топоров назван жителями города Святого Николая одним из десяти наиболее выдающихся николаевцев ХХ века, наряду с Н.Аркасом, С.Макаровым, М.Лисянским, А.Антонюком.
Имя А.Топорова можно встретить в различных энциклопедиях. Его личные фонды имеются в Институте мировой литературы (г. Москва), питерском Пушкинском доме, государственных архивах гг. Новосибирска, Барнаула, Белгорода, Курска, Старого Оскола, Николаева, в музеях гг. Москвы, Белгорода, Старого Оскола, Тулы, Николаева, Алтайского и Пермского краев. Оно упомянуто в фундаментальном издании Истории СССР (т. УШ, стр. 353, Наука, М., 1967).
Культурно-просветительная работа этого незаурядного человека началась ещё до Октябрьской революции – в Курской губернии, далее в г. Барнауле, а затем в забытом Богом алтайском селе Верх-Жилино. Здесь он стал одним из организаторов знаменитой коммуны «Майское утро». В местной школе в течение почти двух десятков лет он учил грамоте не только детишек, но и их родителей, дедушек, бабушек. Адриан Митрофанович создал в этом глухом краю богатейшую библиотеку, народный театр, а также хор и оркестр, виртуозно исполнявшие сложные классические произведения.
А ещё организовал уникальные читки художественной литературы. В течение 12 лет коммунары слушали произведения классиков и советских писателей и высказывали о каждой книге свои замечания, в которых скрывались зачастую глубокие мысли. Со временем накопленный материал вылился в книгу «Крестьяне о писателях» (1930 г.). Аналога ей нет нигде в мире. Книга сделала имя её автора известным не только в нашей стране, но и далеко за её пределами (США, Австралия, Швейцария, Польша и т.д.). Она также была высоко оценена М.Горьким, В.Вересаевым, К.Паустовским, К.Чуковским, А.Луначарским и др. Затем книга «Крестьяне о писателях» выдержала ещё 4 издания.
В жизни Адриана Митрофановича ещё не раз бывали взлёты и паденья. В 1937 году он был необоснованно репрессирован. Чудом выжил. После реабилитации А.Топоров вновь занимался литературной и общественной деятельностью, писал оригинальные учебники в самых разных областях знаний: игра на скрипке, вспомогательный язык эсперанто, русский язык и литература. Он дружил или переписывался с А.Твардовским, М.Исаковским, С.Залыгиным, Е.Пермитиным и другими великими людьми. А второй пик его славы пришёлся на 1961 год, когда в космос полетел Г.Титов, родители которого были любимыми учениками А.Топорова в коммуне «Майское утро». Сам космонавт-2 называл его своим «духовным дедом» и не раз навещал в городе корабелов.
Много лет трудился Адриан Митрофанович над книгой воспоминаний. Этот 900-страничный труд был закончен ещё в 1970 году. Тогда же знаменитый советский журналист и литератор Ан.Аграновский написал об этой рукописи: «Читается книга с огромным интересом, познавательного в ней тьма, есть главы просто блистательные… Она полезна будет читателям, особенно молодежи… Описания семьи, детства, родни, школы… – это всё хорошая, в лучших русских традициях проза».
Чуть позже отдельные главы мемуаров А.Топорова были напечатаны во всесоюзном журнале «Октябрь» (1980 г., №3) под названием «Однажды и на всю жизнь», в московском издательстве «Детская литература» в том же 1980 году под названием «Я – учитель» и уже в наши дни – в ряде журналов и газет в России, Украине и Казахстане.
Но в полном виде книга никогда и никем не публиковалась – не столько из-за значительного её объёма, сколько из-за острого языка и ершистого характера автора. Скажем, в одной из глав он в пух и прах разнёс советских литературных критиков за их нелестные отзывы о книгах А.Солженицына и предрёк ему всемирную славу. Напомним, что через несколько месяцев после того А.Солженицыну была присуждена Нобелевская премия по литературе, а в советских СМИ началась мощная пропагандистская кампания против писателя, закончившаяся его высылкой из СССР.
«С каждым годом мне всё менее интересными становятся романы, повести, и всё интереснее — живые рассказы о действительно бывшем. И в художнике не то интересует, что он рассказывает, а как он сам отразился в рассказе» – так писал добрый знакомый А.М.Топорова – знаменитый писатель и пушкиновед В.В.Вересаев.
Думается, всем этим требованиям в полной мере отвечают воспоминания А.Топорова. И читателю сейчас предоставляется прекрасная возможность – прикоснуться к богатейшему внутреннему миру человека, которого современники называли «последним рыцарем культуры ХХ века».
И. Топоров, внук А. Топорова
Выше всего правда жизни, она всегда заключает в себе глубокую идею.
И. Е.Репин
Нет ничего незначительного на свете.
Всё зависит от точки зрения.
В.Гёте
Из части первой
Глава восемнадцатая. В БАРНАУЛЕ
Жизнь моя была исполнена теперь нового смысла, казалось, и мечтать мне не о чем, но часто в доме Ешиных возникали разговоры о далёкой Сибири. То ли недостаток средств был причиной, то ли преследования местных властей – не знаю точно, – но они хотели переселиться туда. Положение каторжанина не помешало Леониду Петровичу полюбить этот край непочатой земли, необъятных просторов, неисчислимых природных богатств, свободолюбивых и сильных людей.
Из его рассказов Сибирь рисовалась нам сказочной страной, и постепенно вся семья Ешиных, а с ними и Евгения Георгиевна, и Макарий Животовский, и я возмечтали о путешествии. Сняться с места им было, конечно, тяжело, мне же – проще простого. Поговорка «ни двора, ни кола» вполне обрисовывала моё положение. Фанерный чемодан с одежонкой, тощая связка книг и дешёвая скрипка, которой я успел обзавестись, – вот и все моё тогдашнее достояние.
Вечерами под зелёным абажуром раскладывалась карта, всё отчетливее рисовалось переселение, все меньше смахивало на фантазию и в августе 1912 года сбылось.
Так я попал в Сибирь, связав с ней жизнь на долгие годы.
Мы «осели» в Барнауле. Леонид Петрович устроился на работу в Земельном отделе Алтайского округа кабинетских владений. Евгения Георгиевна хозяйничала, Александра Петровна и Животовский давали частные уроки, Андрюша, Вера и Лиза поступили в гимназии, а я получил место учителя в Соборной Петропавловской церковноприходской школе, в самом центре города…
По недостатку необходимых для того специальных знаний, я не могу дать полной экономической характеристики Барнаула тех лет, но, по-видимому, он был богатым городом. Через Бийск и Барнаул, по могучим водным артериям — Катуни, Бии и Оби направлялись за границу грандиозные потоки «даров Алтая» — сливочного масла, мяса, пушнины, кож, мёду, рыбы, пшеницы, муки, сала и проч.
На Барнаульской пристани протянулись длиннейшие склады торговых представительств Англии, Голландии, Бельгии, Германии, Швеции, Норвегии. В зимнюю морозную пору к ветеринарно-санитарной станции по многим улицам шли бесконечные ряды саней, заваленных тушами мяса — для клеймения.
На базаре пролегли целые «улицы», на которых вместо домов высились штабеля замороженной рыбы — стерлядей, сомов, нельмы и др. Покупатели выбирали рыбины, а продавцы вытаскивали их из штабелей, как сутунки дерева! Площадь за собором в базарные дни покрывалась тысячами бочонков со сливочным маслом… В длинном подвале на Пушкинской улице торговал колониальными товарами татарин Бахтияров. В этом подвале круглый год продавали виноград разных сортов и стран, апельсины, лимоны, мандарины, персики, бананы, винную ягоду, дыни, арбузы, груши, сливы, яблоки, вишни, кокосовые орехи, урюк, сладкие рожки и т.д. В обжорном ряду на базаре за три копейки торговки кормили клиентов «от пуза» пельменями и другими мясными блюдами.
А универмаги Второва, Морозова, Смирнова могли бы стоять на любой центральной улице Москвы или Петербурга. Магнату Второву принадлежали огромные торговые дома еще и в Бийске, Томске и прочих сибирских городах. Пароходовладельцы — братья Мельниковы и Илья Фуксман, пимокат и шубник Поляков, единственный в городе «электрический и мельничный король» Платонов, купцы Суховы и Федулов, заводчики фруктовых вод братья Ворсины — тоже были крупными капиталистическими тузами в Барнауле…
Уже в начале этого века Барнаул входил в ряд культурных центров Сибири. Культуру принесли в него многочисленные политические ссыльные. С ними были тесно связаны — путешественник, исследователь Центральной Азии, ботаник, этнограф, географ и фольклорист Григорий Николаевич Потанин, а также второй не менее крупный исследователь Сибири, археолог и писатель Николай Михайлович Ядринцев, открывший развалины древней столицы Монголии — Каракорума и доказавший существование в Центральной Азии древнейшей самобытной письменности. За географические, этнографические и археологические труды Н.М.Ядринцев получил золотую медаль от Русского Географического Общества. В культурной жизни Барнаула Г.Н. Потанин и Н.М. Ядринцев оставили глубокий след. Не могу не отметить удивительного факта. С 1912 года до Октябрьской революции в фойе Барнаульского Народного дома (теперь — краевого театра) висели три прекрасных портрета: социалиста-революционера Василия Николаевича Штильке, Григория Николаевича Потанина и Николая Михайловича Ядринцева.
В.К. Штильке и был инициатором создания в городе Народного дома и учительской библиотеки при нём. Как с этим мирилось царское начальство, — остается загадкой! Политические ссыльные добились открытия в Барнауле общегородской библиотеки, которая помещалась на Бийской (Никитинской) улице, 90. Ныне здесь работает телефонная станция. Заведовала библиотекой политическая ссыльная Ульяна Павловна Яковлева, женщина энергичная, широкообразованая и самоотверженно преданная делу народного просвещения. Сын её Александр до самого ухода на пенсию занимал пост директора городского училища, а его жена, Ольга Павловна, учительствовала в общеобразовательной школе. Мы с нею в январе 1925 года входили в состав Алтайской губернской делегации на Первом Всесоюзном Учительском съезде в Москве.
И ныне стоит на Никитской улице Барнаула домик под номером 145, в котором 57 лет тому назад поселились Ешины и я. Он принадлежал некоему Боброву, управляющему предприятиями купца Федулова.
В семью Ешиных стекались самые интеллигентные люди города: литераторы, артисты, адвокаты, композиторы, певцы, политические ссыльные, хормейстеры и дирижеры оркестров, художники, лучшие преподаватели учебных заведений. Эти собрания посещали и либерально настроенная жена заместителя начальника Алтайского округа Мария Николаевна Андреева, и начальница частной женской гимназии Мария Флегонтовна Будкевич, ее муж Эдуард и дочери. Супруги Будкевич когда-то эмигрировали в Швейцарию, как революционеры. Дети их получили высшее образование в Цюрихе.
Разговорам и дебатам по разным вопросам науки, политики, литературы и искусства не было конца в квартире Ешиных! Я, как губка воду, жадно впитывал их, пополняя свои скудные знания, вынесенные из церковных школ.
Взяв курс на народный университет имени Шанявского, я усиленно готовился к поступлению в него. В школе я вел только один класс. В час дня занятия кончались. Времени свободного оставалось у меня уйма. Общественной внешкольной работы — никакой! После обеда я уделял час-два переписке нот: в них нуждались хоры и оркестры, которых в Барнауле и тогда было немало. Я писал ноты, как печатал (спасибо Каплинской школе!), а потому имел заказов по горло! Зарабатывал на переписке нот изрядно. Копил деньги на учебу в Москве. Вёл спартанский образ жизни. Продолжал учиться игре на скрипке, беря уроки у лучших скрипачей города. Не пил, не курил. Посещал только театры, кино и концерты. С четырёх до семи вечера регулярно работал в городской библиотеке: читал, делал выписки, конспектировал. Здесь моей наставницей была Ульяна Павловна Яковлева, опытнейший «лоцман по книжным морям». Она приучала абонентов вдумчиво и добросовестно работать над книгой. С этой целью учиняла с ними выборочные собеседования, своего рода экзамены по прочитанному. Не раз и я попадал к ней на такие экзамены. Принесёшь, бывало, книги на обмен, а она поманит тебя пальчиком в свой кабинетик и начнёт допрос:
— Ну, что прочли?
— «Новый органон» Франциска Бэкона Веруламского.
— Ага… Поняли что-нибудь?
— Понял.
— О чём же он говорит в этой книге?
— Об опытном, индуктивном методе познания мира. Он и открыл этот метод.
— В чём же он заключается?
— В том, что все предметы и явления внешнего мира познаются нашими внешними чувствами, опытом, а их восприятия проверяются нашим рассудком…
— Так, так… А покажите-ка выписки из книги.
Показываю.
— А как до Бэкона философы познавали мир?
— Умозрительно, без опытных доказательств, или эмпирически, то есть накапливали факты, не проверяя их собственным рассудком.
— А покажите-ка самую важную выдержку, в которой содержится эта новая идея Бэкона Веруламского.
Я читаю выдержку:
«Те, кто занимались науками, были или эмпириками, или догматиками. Эмпирики, подобно муравью, только собирают и пользуются собранным. Рационалисты, подобно пауку, из самих себя создают ткань. Пчела же избирает средний способ, она извлекает материал из цветов сада и поля, но располагает и изменяет его собственным умением. Не отличается от этого и подлинное дело философии…
Итак, следует возложить добрую надежду на более тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей, т.е. опыта и рассудка…»
— Ну, идите, меняйте книгу…
Эта маленькая женщина в больших темных очках, делавших её похожей на летучую мышь, давала всем читателям полезнейшие советы о самообразовании. Если нужных книг в городской библиотеке не доставало, то по особому заказу Ульяна Павловна добывала их даже из-за границы. Конспектов, записных книжек, читательских дневников и карточек для библиотеки цитат, вырезок из газет и журналов у меня накопилась куча! Они были неизменными спутниками и помощниками в моей массовой культработе.
В Барнауле я проработал множество первоклассной научной литературы: сочинения Дарвина, Уоллеса, Тимирязева, Костомарова, Дрепера, Моргана, Ключевского, Трачевского, Ляйеля, Мечникова, Пирогова, Сеченова, Плеханова, Лаврова, Михайловского, Бебеля, Тисандье, Умова, Спенсера, Мальвера, Бэкона Веруламского, Песталоцци, Ушинского, Яна Амоса Коменского, Локка, Жан-Жака Руссо, Лая, Меймана, Марии Монтессори, Фребеля, Потебни, Буслаева, Мейе, Овсянико-Куликовского, Фортунатова, Богородицкого, Белинского, Герцена, Чернышевского, Добролюбова, Писарева и десятки иных.
О художественных произведениях уж не говорю: я «проглотил» их невесть сколько!
Из педагогических сочинений мне в высшей степени полезной показалась книга П.Ф. Лесгафта «Школьные типы». В Барнаульской городской библиотеке она имелась в единственном экземпляре. Я переписал её от слова до слова в свои общие тетради. «Школьные типы», по-моему, тот самый магический инструмент, с помощью которого вдумчивый педагог может увидеть всю глубину души любого своего питомца. Я до сих пор не могу понять, почему одни современные педагоги мало интересуются великой книгой П.Ф. Лесгафта, а другие, коих большинство, даже ничего не слышали о ней.
Леонид Петрович убедительно разъяснил мне, что учитель, по самому роду его профессии, — публичный оратор и что поэтому он должен правильно и красиво читать и говорить. Мой пестун часто повторял излюбленный афоризм из знаменитой книги французского академика Легуве «Чтение как искусство»: «Голос — это такой толкователь и наставник, который обладает дивной, таинственной силой».
И я, сколько позволяли силы и способности, учился ораторскому искусству, учился упорно, ежедневно штудируя книгу О. Озаровской «Школа чтеца» (хрестоматия для драматических, педагогических и ораторских курсов), сборники речей судебных и политических корифеев — Плевако, Кони, Урусова, Маклакова, Тесленко, Андреевского, Спасовича, Карапчевского, Линкольна, Жореса, Гладстона и др.
Сам себе давал уроки выразительного чтения, запираясь в своей комнате. Воображал персонажей из прочитанных книг, искал их жесты, мимику, интонации голоса, размечал в тексте логические ударения, психологические паузы, разгадывал подтекст. Стоя перед зеркалом, произносил обвинительные речи против Иудушки Головлёва или, скажем, городничего из «Ревизора». Начитавшись антирелигиозных сочинений Мордовцева, Ростиславова, Мальвера, обличал корыстолюбие, ханжество, роскошь иерархов. А однажды яростно защищал на воображаемом суде Катюшу Маслову.
Всё добытое в этих изнурительных упражнениях пригодилось мне потом при чтении книг детям и взрослым, а первый опыт публичного выступления запомнился надолго: необычна была сама аудитория.
Зима 1913-1914 года… Барнаульское филантропическое общество собрало беспризорников в школе при Богородицкой церкви. В программе значилось: назидательное слово о детском благонравии, художественное чтение, хоровое пение и чай с мясными пирожками. Устроители предложили мне прочитать детям какое-нибудь сочинение посерьёзнее. Я выбрал «Приключения барона Мюнхаузена».
И вот стою перед страшной аудиторией. Грязные, озлобленные лица, лохматые головы, немыслимое тряпьё. Юное человеческое «дно» гудит, рычит, толкается в ожидании пирожков. Назидательную проповедь священника никто и не слушал. Настал мой черёд. Читаю о попытке барона залезть на луну по бобовому стеблю – слушатели начинают затихать. Читаю о скачущей половине лошади – смеются. Приступаю к истории об утках, зажаренных на лету, – хохочут вовсю. Всё, закрываю книгу.
– Дядь, ещё, ещё читай!
– Хочь одну!
– Ой, баско!
– Хлопает, а интересно!
– Давай ещё!
«Хлопает» – по-сибирски «врет», «баско» – значит «хорошо». Дошло моё чтение. И я отдал ребятам книжку, а после купил вместо неё для библиотеки другую.
В моё время в Барнауле выходили две газеты: «Жизнь Алтая» и «Голос Алтая». Первую их них издавал либеральный купец Вершинин, торговавший головными уборами и имевший типографию. Сын его был членом Государственной Думы. В 1912-13 годах газету редактировал известный сибирский писатель Георгий Дмитриевич Гребенщиков, эмигрировавший во Францию, а затем в Америку, где и скончался в 1964 году.
Вслед за Гребенщиковым «Жизнь Алтая» редактировал социалист-революционер, бывший учитель Акиндин Иванович Шапошников. Наиболее талантливым сотрудником газеты был социал-демократ, юрист по образованию, поэт и краевед Порфирий Алексеевич Казанский, печатавший свои ядовитые стихотворные фельетоны под псевдонимом «ПРЕМУДРАЯ КРЫСА ОНУФРИЙ».
Был он маленький человечек с бледным лицом и пискливым голосом, но на литературных диспутах с особым вниманием слушали его остроумные речи. С ходу, без особой подготовки он мог прочесть лекцию о Рафаэле, Паганини, Рубенсе, Бетховене, Шаляпине, Репине, о материалистической диалектике Маркса, о поэзии Шекспира, Гёте, Мильтона, Блока… Казанский знал и любил Сибирь, посвятил ей много краеведческих работ и два сборника стихотворений, изданных в Барнауле: «Песни борьбы и надежды» (1917) и «Родному краю» (1918). Они теперь прочно забыты, и совесть моя не мирится с этим.
Полны пламенного патриотического пафоса стихи из поэмы «Сибирь»:
Я твой, родимый край! К тебе любовью полный,
От дальних берегов вернулся я домой.
Шумите для других, синеющие волны, –
В моей душе шумит тайга земли родной…
В последних стихах поэмы слышится пророчество расцвета Сибири:
Ты всех в одно сольёшь, на жизнь благословляя,
И бодро в мир войдёшь, судьбой закалена…
И сын иной земли, о жизни размышляя,
Промолвит о тебе: «ВЕЛИКАЯ СТРАНА!»
Ажурной словесной живописью, и звонкой внутренней рифмой, и виртуозной техникой пленяет читателя и просится на музыку «Иней»:
В неподвижности мороза
Встала солнечная грёза,
И зарделась, заалелась, раньше мертвенно бела,
Улыбнулась, распахнулась перламутровая мгла.
И под ясными лучами
Утомлённые ночами,
Глубиною, синевою засветились небеса,
Розовея, будто млея, стали сказкою леса.
Ветви голые одеты
Будто прелестью привета,
Как угрозы серой прозы в мягких, ласковых словах,
В снежно-чистых, нежно-мшистых, серебристых кружевах.
Трудно цитировать стихи Порфирия Алексеевича: не знаешь, что из них брать – все они так хороши! Все значительны по содержанию, задушевны, образны и общепонятны. Лексика их точна, а формы разнообразны, классически строги и безупречны.
Совесть не мирится с преждевременным забвением одного из талантливейших певцов Сибири. Чёрный 1937-й год был и для него роковым…
На чьи средства издавалась газета «Голос Алтая», трудно сказать, но основной штат её сотрудников тоже подобрался из политических ссыльных — социалистов-революционеров и социал-демократов. Подставным редактором числился некто В. Досекин, а активными сотрудниками были Леонид Петрович Ешин и ссыльный Лашкевич. Фельетоны и публицистические статьи Леонида Петровича, подписанные псевдонимом NEMO (Никто), имели большой успех у публики. Проведав настоящую фамилию NEMO, читатели аплодировали ему при встрече в саду или фойе Народного дома.
К сотрудничеству в «Голосе Алтая» Леонид Петрович привлёк и меня. Я начал с рецензий на спектакли и концерты.
Бедная редакция газеты помещалась на Томской улице, на втором этаже кривого и трухлявого домишки. Было опасно подниматься по прогнившей лесенке в затхлую комнатушку, в которой, утопая в табачном дыму, сидел над рукописями щупленький морщинистый редактор В. Досекин.
Недолго протянул «Голос Алтая» — и замолк навсегда. В «Жизни Алтая» я опубликовал одну большую статью «Драма», в которой излил негодование по поводу самоубийства сельского учителя, затравленного жандармами. Читатели хвалили эту статью, но из-за неё я попал в неловкое положение. Когда я пришёл в редакцию за гонораром, мне сказали:
— Гонорара вам не положено.
— Почему?
— Вы в рукописи не указали, что желаете получить за статью гонорар. Поэтому и не платим его…
Я и облизнулся! Так встретила дореволюционная печать моё первое более или менее серьёзное «публицистическое выступление».
Недалеко от угла Пушкинской улицы и Соборного переулка (Социалистического проспекта), в небольшом домике приютился единственный тогдашний в Барнауле книжный магазин Василия Кузьмича Сохарева.
Низенький, красно-рыжий, юркий, с узенькими и стреляющими во все стороны глазками — Василий Кузьмич был кипучим коммерсантом культурного типа. Он вышел из сельских учителей и, подобно всесибирскому миллионеру Петру Ивановичу Макушину, бросил школу и занялся книжной торговлей, стремясь на этом поприще принести больше пользы делу народного просвещения.
Имея только двух подручных, он орудовал довольно солидным делом, вникая во все его детали. Постоянно и внимательно следил за лучшими литературными новинками, непременно читал их, критически оценивал, и потому каждому покупателю давал полную характеристику любой книги. Плохих книг он не продавал. Покупатели это хорошо знали, верили его рекомендациям и никогда в этом не раскаивались.
Как человек, интересовавшийся широким кругом вопросов общественной жизни, науки и культуры, Василий Кузьмич изучил эсперанто, и даже написал и на свой счёт издал в Барнауле учебник этого международного вспомогательного языка.
В магазине В.К. Сохарева сходились со всего города книголюбы и заводили свободные беседы, жаркие споры по разнообразным вопросам жизни, науки, литературы и искусства. Разумеется, я бывал завсегдатаем магазина, заядлым участником всех этих словопрений, ибо и они в сильной степени расширяли мой кругозор. Я всегда с благодарностью вспоминаю книжный магазин В.К. Сохарева, как одну из благодетельных школ, встретившихся на моём жизненном пути…
Мужская классическая гимназия, реальное училище имени Николая Второго, Мариинская женская гимназия, две частные женские гимназии — Будкевич и Красулиной, два городских училища, высшее женское начальное, коммерческое и духовное училища — вот все те учебные заведения, в которых получала образование барнаульская молодежь привилегированных и состоятельных сословий. Начальных, министерских и церковноприходских школ в городе было достаточно для охвата всех детей. И занятия в этих школах проходили в одну смену…
Выдающихся педагогов дореволюционный Барнаул дал немного. Первым из них надо назвать историка реального училища Леонида Ивановича Шумиловского. Помимо преподавания, он занимался публицистикой, писал отличные статьи, выступал с лекциями, участвовал в литературных судах и диспутах. В разгар гражданской войны он каким-то образом влип в правительство Колчака с портфелем министра труда и, конечно, бесславно кончил.
Другой педагог реального училища, естествовед Виктор Иванович Верещагин, долго изучал флору Алтая, опубликовал много трудов о результатах своих исследований. Женился он на аристократке, не приученной ни к какому труду. Всегда погруженный в научные занятия, и он мало понимал в житейских делах. Сошлись два сапога-пара!
Бывший политический ссыльный, учитель русского языка и литературы Иван Леонтьевич Симанин, издавший несколько своих учебников, — тоже личность самобытная. В конце многолетнего изучения русской грамматики он пришёл к решительному отрицанию этой науки. На улицах Барнаула появилась широковещательная афиша о том, что Иван Леонтьевич Симанин прочтёт в Народном доме лекцию на тему «Грамотность без грамматики».
Если во времена оны поэт Тредьяковский требовал «писать по звонам», то Иван Леонтьевич Симанин провозглашал: говорите и пишите так, как печатают в книгах! Вместе с тем он разумно рекомендовал изгнать из орфографии Ь, Ъ и некоторые буквы после шипящих в конце слов и Ь в окончаниях ТЬСЯ, ЧЬСЯ, ЖЬСЯ, ШЬСЯ в глаголах. В качестве разделительного знака между приставками и корнями, начинающимися с Е, Ю, Я он предлагал Ь.
На злополучную лекцию И.Л. Симанина яростно напали местные газеты. Особенно беспощадно громил её Акиндин Шапошников, редактор «Жизни Алтая», бывший учитель русского языка и литературы.
Став посмешищем во всем городе, Иван Леонтьевич потихоньку исчез с арены общественной жизни. А был он умен, пытлив, но как-то сшибся с правильного пути в своих исканиях и пошел колесить. Поправить же его вовремя никто не мог. И дельный, полезный человек пропал втуне…
К Ешиным часто забегал социал-демократ, литератор и профсоюзный деятель Владимир Иванович Шемелев, — тихий, застенчивый, близорукий блондин. Он глубоко изучал положение рабочих в историческом прошлом на Алтае и в результате этого написал капитальный труд «Крепостнический Алтай». К сожалению, труд этот до сего дня не издан только потому, что он принадлежит перу бывшего меньшевика (?!).Из многих рассказов В.И. Шемелева, документально обоснованных и ярких, оживали ужасающие картины бесправия и жесточайшей эксплуатации крепостных рабочих на бывших кабинетских заводах Алтая. Эти картины я узнал задолго до того, как их изобразили А.А. Караваева в «Золотом клюве», сибирский писатель-фольклорист А.А. Мисюрев — во многих его сказах, П.А. Бородкин в повести «Тайны Змеиной горы».
И старый Барнаул не обижал Мельпомену. В нём действовали театры: профессиональный (летний и зимний) Народного дома, Общественного собрания и Управления Алтайского округа.
Первый был общедоступный, второй — преимущественно купеческий, третий — чиновничий. В Народном доме играла сильная труппа антрепренера и артиста Батманова. В Общественном собрании подвизался с самодеятельным кружком бывший артист, а затем любитель С.И. Новоселов, который готовил прекрасные спектакли, не уступавшие по мастерству постановкам в Народном доме.
Но на летней сцене Общественного собрания (на углу Томской улицы и Соборного переулка) нередко «артисты»-проходимцы угощали импотентных купцов, купчих да отставных военных — порнографическими фарсами.
Только на этой сцене выступали в Барнауле и лилипутские труппы.
В театре Управления Алтайского округа играли исключительно высшие чиновники-аристократы. Здесь изредка устраивали и детские спектакли. Ставили даже детские оперы, в которых начали свою карьеру замечательные певцы Шура Ракина и Роза Альперт. Вторая после училась в Петербургской консерватории и стала оперной артисткой.
В театре общественного собрания выдвинулся из рабочей среды лирический тенор Власов. На средства, собранные купцами-меценатами, он учился в Московской консерватории. Приезжая на каникулы, Власов давал концерты, сбор с которых поступал в его пользу. Дальнейшая его судьба мне неизвестна…
Театр – школа всестороннего просвещения и художественного воспитания общества. Эту сложную, благородную и почётную миссию превосходно выполняла многолюдная труппа Батманова. В ней были первоклассные артисты: героиня Маргер-Мирецкая, герой-любовник Сергеев, трагик Варминский, комик Картанов, инженю-комик Перовская, простак Белостоцкий, неврастеник Волин, резонеры Самарин, Лельский и многие другие… Этой труппе были под силу все виды драматических произведений. Она ставила и оперетты. Богатейший репертуар её составили преимущественно пьесы высокоидейные, разнообразные по форме, захватывающие по содержанию. Перечислю только те из них, которые запомнились на всю жизнь: «Эдип-царь» Софокла, «Гамлет», «Король Лир», «Отелло» Шекспира, «Уриэль Акоста» Гуцкова, все драмы и водевили Чехова, «Борис Годунов» Пушкина, «Ревизор», «Женитьба» Гоголя, «Горе от ума» Грибоедова, «Власть тьмы», «Плоды просвещения», «Живой труп» Л.Н. Толстого, «Царь Фёдор Иоаннович» А.К. Толстого, «Господа Головлёвы» Салтыкова-Щедрина, «Свадьба Кречинского» Сухово-Кобылина, «Мещане», «На дне» Горького, «Потонувший колокол» Гауптмана, «Привидения», «Кукольный дом» Ибсена, «Соколы и вороны» Южина-Сумбатова, «Осенние скрипки» И. Сургучева, «Савва», «Дни нашей жизни» Л. Андреева, «Гроза», «Лес», «Свои люди — сочтёмся», «Волки и овцы» и многие другие пьесы А.Н. Островского, «Тартюф», «Пурсоньяк» Мольера, «Белая ворона» Чирикова, «Трильби» Г. Ге, «Русская свадьба» П. Сухонина, «Кручина» Шпажинского, «Идиот», «Братья Карамазовы» Достоевского, «Горькая судьбина», «Ипохондрик» Писемского и проч.
Изредка проскальзывали на сцену Народного дома и пьесы идейно чуждые, но либо модные, как «Ревность» Арцыбашева, либо слишком нарядные, как «Каширская старина» Аверкиева.
Театр Народного дома я посещал ежедневно, а в праздники — утренние и вечерние постановки.
Все ведущие артисты этого театра и рецензенты бывали частыми гостями у Леонида Петровича Ешина. Я всегда внимательно слушал их разговоры и споры о пьесах, различные варианты толкования их образов и смысла, исполнения ролей, образовательного и воспитательного значения спектаклей для народа. Артисты вспоминали исполнение ролей классиками сценического мастерства и тут же иллюстрировали свои суждения. Подробно, умно и тонко говорили обо всех компонентах, создающих успех спектакля. От разборов поставленных в театре пьес переходили к общей оценке всего творчества того или иного писателя.
Нужно ли говорить о том, какую важную роль сыграли все эти беседы, споры, толкования в моём общем интеллектуальном развитии? Барнаульская квартира Ешиных явилась для меня высшим курсом литературно-театрального университета.
Вам понятен будет тот и горестный, и сладостный трепет, с каким я 20 июля 1964 года вновь увидел домик № 145 на Никитской улице через 52 года после первого дня моей жизни в нем! (В 2003 г. на этом доме была открыта мемориальная доска в память об А.М. Топорове. Событие это было приурочено к 70-летнему юбилею Барнаульского педуниверситета. — И. Топоров)
Долго и грустно смотрел я на этот домик. В мо