Сочинение Какие события происходили в Полтаве и какова её актуальность в наши дни
ПУШКИН В РАБОТЕ НАД «ПОЛТАВОЙ»
1
«„Habent sua fata libelli“.* Самая зрелая изо всех моих стихотворных повестей, та, в которой все почти оригинально (а мы из этого только и бьемся, хоть это еще и не главное), „Полтава“, которую Жуковский, Гнедич, Дельвиг, Вяземский предпочитают всему, что я до сих пор ни написал, „Полтава“ не имела успеха. ».
«Прочитав в первый раз в „Войнаровском“ сии стихи:
Жену страдальца Кочубея
И обольщенную их дочь,**
я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства. Обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не мудрено, и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною. Но в описании Мазепы пропустить столь разительную историческую черту было еще непростительнее. Однако ж какой отвратительный предмет! ни одного доброго, благосклонного чувства! ни одной утешительной черты! соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость. Сильные характеры и глубокая, трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, вот что увлекло меня. „Полтаву“ написал я в несколько дней, долее не мог бы ею заниматься, и бросил бы все».1
Эти замечания Пушкина о своей поэме, предназначенные для печати, а частью и напечатанные при его жизни, т. е. глубоко и совершенно продуманные, выраженные в законченной форме и преследующие определенные цели как ответ критикам поэмы,
– 6 –
указывают и пути к ее изучению, они вводят в историю создания «Полтавы», уясняют ее генезис, ее место в творчестве Пушкина и в современной ей литературе, дают, наконец (что особенно важно), суждение самого поэта о ее значении и месте в его творчестве, словом, являются ключом к ее пониманию.
Говоря о том, что он написал «Полтаву» «в несколько дней» (или, в черновом тексте: «а. в неделю б. в 2 недели» — XI, 405), Пушкин был — конечно, сознательно — не вполне точен. Поэма в основной своей части написана была, действительно, с необычайной быстротой: около трех недель потребовалось для создания, пересмотра и переписки трех четвертей первой песни, почти всей второй и всей третьей — в общем до 1250 стихов из общего количества 1470 (приблизительно) стихов всей поэмы. Первая песнь, в большей своей части написанная и завершенная в конце сентября 1828 г., была переписана набело 3 октября, вторая написана (не полностью) и перебелена к 9 октября, третья закончена перепиской к 16 октября.2
Но изучение рукописей показывает, что первые наброски поэмы были сделаны еще весной 1828 г. — начало ее черновой рукописи помечено «5 апреля» (V, 175),3 а анализ самой «Полтавы» и ее источников заставляет отодвинуть поиски ее корней на многие годы — ко времени пребывания Пушкина в Южной России. Напомним ряд фактов, относящихся сюда.
Пушкин провел годы детства и юности в эпоху, полную грандиозных исторических событий и переворотов, — в эпоху наполеоновских войн, Отечественной войны 1812 г. и европейских походов, за которыми последовал период острой борьбы монархической реакции с пробужденными Французской революцией и борьбой народов против Наполеона национальными и демократическими революционными силами. В России эти годы — после окончания европейских походов в 1815 г. — были временем нарастания внутреннего кризиса крепостнического строя, временем пробуждения общественного сознания, зарождения и развития тайных
– 7 –
революционных организаций передового дворянства, подготовлявших восстание 14 декабря. На глазах Пушкина творилась и бурно протекала русская и мировая история. Он не мог не задаваться вопросами о происхождении, причинах и ходе исторических событий — и природное влечение пытливого ума к постижению истории человечества естественно углублялось и приобрело очень рано определенные формы, где интересы исследовательские, политические и художественные сливались в одно целое.
Выход в свет, в 1818 г., первых восьми томов «Истории государства Российского» Карамзина дал мощный толчок развитию исторических интересов Пушкина. Отражения «Истории», «с жадностью и со вниманием» прочитанной им тотчас по выходе (XII, 305),4 мы видим в последних песнях «Руслана и Людмилы» — особенно в описании борьбы киевлян с печенегами в шестой песне поэмы (стихи 244—320 и др.), писавшейся в 1819—1820 гг. Позднее, уже в южной ссылке, живя в Кишиневе в близком знакомстве с поэтом, историком и политическим деятелем Вл. Ф. Раевским, бывая в Каменке и Тульчине, центрах Южного тайного общества, находясь в постоянном общении со многими его членами — будущими декабристами, Пушкин вновь и вновь, следуя своим историческим интересам и размышлениям, влиянию декабристской идеологии, обращался к темам из русской истории. Декабристы искали в прошлом утерянные идеалы русской вольности и аналогии своим стремлениям — Пушкин отозвался эпилогом к «Кавказскому пленнику», попытками обработать тему о Вадиме Новгородском, замыслом поэмы о Мстиславе и Илье Муромце, «Песнью о вещем Олеге».5 Эта творческая линия была, однако, заслонена на время другой, в ту пору литературно более действенной, линией субъективно-романтической лирической поэмы, самые характерные воплощения которой были даны Пушкиным в «Кавказском пленнике» и «Бахчисарайском фонтане». Но интерес его к русской истории продолжал развиваться своим путем. Под влиянием декабристских идей, под влиянием нарастания революционного движения в России и на Западе, заставлявших всматриваться в закономерности исторических процессов и искать в недалеком прошлом корней современности, Пушкин обращался к рассмотрению русской истории XVIII в., результатом этого являются известные исторические заметки, датированные 2 августа 1822 г., — самая резкая, почти памфлетная характеристика деятельности государей XVIII в., преемников Петра I, в особенности Екатерины II. Эти размышления вели естественно к личности и политической деятельности Петра, своей, по выражению
– 8 –
Пушкина, «революцией» давшего новое направление русской истории вплоть до начала XIX в. Краткими, но сильными и резкими чертами рисует здесь Пушкин Петра — «сильного человека» «необыкновенной души», «северного исполина», вдохновенного строителя «государства преобразованного», а вместе с тем и деспота, вокруг которого царствовало «всеобщее рабство», «все дрожало, все безмолвно повиновалось». «Петр I, — заключал свое рассуждение поэт, — не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон» (XI, 14). В этих сжатых, словно вырезанных на меди формулах содержится уже — в эмбриональном виде — позднейший двойственный, а точнее, двусторонний взгляд Пушкина на личность и деятельность Петра, нашедший свое полное выражение в его «Истории» и особенно в «Медном Всаднике».
Интерес Пушкина к Петровской эпохе выразился в предпринятой им с И. П. Липранди в начале 1824 г. поездке из Одессы в Бендеры с целью отыскать следы лагеря Карла XII и могилу гетмана Мазепы.6 И, быть может, именно в Бендерах, на почти исчезнувших остатках шведского лагеря, в напрасных поисках забытой гетманской могилы, «погруженный в думу» поэт (говоря словами черновика к эпилогу «Полтавы» — V, 307) впервые представил себе в смутных очертаниях свою будущую поэму. Но время для нее еще не пришло. Нужно было преодолеть увлечение субъективным романтизмом, закончить «Цыган», создать трагедию, почерпнутую из «Истории» Карамзина и имевшую темой более ранний политический кризис в истории России — борьбу за престол в конце XVI — начале XVII в. и участие в ней народных масс, нужно было знакомство с декабристской историко-политической поэзией — с Думами и поэмами Рылеева, чтобы оттолкнуться от них, от их романтического псевдоисторизма, и противопоставить им свое собственное понимание исторической поэмы как особого жанра, одинаково далекого и от традиционной классицистической эпопеи, и от внеисторического индивидуализма романтической, байроновского типа повести, нужно было, наконец, пережить 14 декабря, чтобы пересмотреть свои идеологические позиции, определить свой взгляд на русский исторический процесс, на значение петровских реформ и найти аналогии их в современности, нужно было еще намного углубленнее изучить Петровскую эпоху, узнать ее по первоисточникам и сделать попытку — незаконченную и которая тогда еще не могла быть закончена — дать картину Петровского времени в «семейном» историческом романе об «арапе Петра Великого» — Ибрагиме. Все это нужно было Пушкину пережить и сделать для того, чтобы стало возможно создание не только реально-поэтического, но и реально-исторического
– 9 –
изображения критических дней Петровской эпохи, иными словами — чтобы написать «Полтаву».
Поэма создавалась на основе внимательного, хотя и неизбежно одностороннего, изучения Петровской эпохи. Односторонним оно должно было быть потому, что подлинные архивные материалы, изучение которых в 30-х годах значительно усложнило и углубило представления Пушкина о личности и деятельности Петра, во время создания «Полтавы» были ему неизвестны и недоступны, и он пользовался печатными историческими трудами, в большинстве панегирического или официозного характера, русскими и иностранными. Исходя из них и дополняя гениальной интуицией поэта-историка, он строил свою концепцию исторической эпохи, свое понимание характеров ее главных деятелей — Петра и Карла XII, Мазепы и Кочубея — и значения их деятельности для будущего «северной державы», словом ту концепцию, которая нашла себе выражение в эпилоге поэмы.
Те же источники — но гораздо более скудные по содержанию, чем в области политической истории, — помогли поэту построить и вторую сюжетную линию поэмы, неразрывно сплетенную с чисто исторической, — историю трагической любви дочери Кочубея к гетману Мазепе. Отступив в ней от некоторых исторических фактов, но в полном согласии с психологией героев и характером исторической эпохи, Пушкин создал в «Полтаве» подлинно историческую поэму, в основе своей реалистическую, где каждый исторический факт, каждая деталь в деятельности исторических героев могут быть подтверждены документальными источниками, а характеры, чувства и мысли этих героев, выражаемые в их речах, вытекают не из субъективных намерений поэта, но из глубокого и верного понимания эпохи и из общей исторической концепции, продуманной им. Пушкин имел полное основание решительно защищать «Полтаву» от обвинений в нарушении исторической правды. Он по праву мог писать, что «Мазепа действует в моей поэме точь-в-точь как и в истории, а речи его объясняют его исторический характер» (XI, 164, ср. XI, 158).
На полной историчности «Полтавы» автор особенно настаивал — и в предисловии к поэме, и в ответе на замечания критики, писанном осенью 1830 г. Сами критики, которым он возражал, разбирали поэму прежде всего с точки зрения ее соответствия или несоответствия исторической правде. Тому же вопросу посвящена была статья М. А. Максимовича7 — несомненно самая серьезная из всех современных Пушкину критических статей о «Полтаве». Эти обстоятельства не только дают нам основание, но обязывают нас, прежде чем говорить о замысле и истории создания «Полтавы», рассмотреть те исторические источники, на которых она основана и которые были в руках поэта при ее создании.
2
Главные источники, служившие Пушкину для создания «Полтавы», известны давно, в значительной части указаны в примечаниях самим Пушкиным и не возбуждают сомнений. Но степень и характер их использования не во всем ясны. Систематического и полного сличения их с поэмою в сущности мы не имеем. Произведенное в свое время Л. И. Поливановым сопоставление8 и неполно, и страдает существенными недостатками: так, правильно указав в начале своего комментария на первое издание «Истории Малой России» Д. Н. Бантыша-Каменского (М., 1822, ч. III и IV) как на источник Пушкина, сам он в дальнейшем приводит все ссылки по второму изданию (М., 1830, ч. III), коренным образом переработанному и существенно отличающемуся от первого, но которым Пушкин во всяком случае пользоваться не мог.9 То же относится и к «Деяниям Петра Великого» И. И. Голикова, ссылки на которые делаются Поливановым по второму изданию, (М., 1838), также переработанному. Кроме того, и источники, использованные Пушкиным, обработаны комментатором очень неполно: так, описание Полтавского боя сопоставлено лишь с «Деяниями» Голикова и оставлен без внимания другой, гораздо более важный первоисточник — «Журнал, или Поденная записка . императора Петра Великого. »,10 указанный притом самим Пушкиным. Примечания Поливанова составлены более 80 лет тому назад. Но с тех пор его наблюдения никем не были ни пересмотрены, ни продолжены. Между тем такой пересмотр существенно необходим, тем более что каждый стих, каждый образ, каждое выражение в исторической (а отчасти даже и в романической) линии поэмы Пушкина опирается на тот или иной документальный или исследовательский источник.11 Число таких источников и размеры их использования Пушкиным значительны. Необходимо сделать и более детальные сопоставления поэмы с давно известным материалом — тогда для нас станут яснее приемы
– 11 –
изображения, которые применял Пушкин, поэт и одновременно историк, при создании своей поэмы.
«История Малой России» Д. Н. Бантыша-Каменского12 и «Деяния Петра Великого» И. И. Голикова13 представляют собой основные источники Пушкина. Сами они в свою очередь опираются на обширный архивно-документальный материал (документы, напечатанные в приложениях к «Истории» Бантыша-Каменского, дали Пушкину очень много для построения исторической части «Полтавы») и на предшествующие исторические труды, русские и иностранные, большей частью известные Пушкину. Первое место среди них занимает упомянутый нами «Журнал, или Поденная записка . императора Петра Великого. », об использовании которого Пушкиным будет сказано ниже. Затем «История Петра» Феофана Прокоповича,14 пересказываемая и Голиковым и Д. Н. Бантышом-Каменским, о непосредственном знакомстве с которой Пушкина у нас нет положительных данных, хотя оно более чем вероятно, далее исторические труды Вольтера — «История Карла XII» (1728) и «История Российской империи при Петре Великом» (1759),15 наконец, «История Карла XII» Адлерфельда,
– 12 –
которая могла быть во французском переводе16 знакома и Пушкину, так как на нее ссылаются все историки, писавшие о Северной войне, в том числе и Бантыш-Каменский, но которую он мог знать и по выдержкам, приводимым последним. Бантыш-Каменский ссылается и на Нордберга,17 известного Пушкину, по свидетельству Липранди, еще с 1824 г., так же как и де ла Мотрэ.18 Тот и другой дали ряд отдельных штрихов для характеристики Карла и Мазепы. Отметим одно замечание о Карле в книге де ла Мотрэ: «Этот государь был таким верным любовником славы, с тех пор как началась война, что пожертвовал ей всеми своими другими привязанностями»,19 — оно, быть может, подсказало Пушкину его формулу:
И ты, любовник бранной славы,
Для шлема кинувший венец.(«Полтава», п. III, ст. 65—66),
вызвавшую насмешку Надеждина, которому эти строки показались слишком изысканными.20
Нет надобности включать в перечень источников «Полтавы» многочисленные жизнеописания (точнее, панегирические жития) Петра I и его сподвижников, а также общие труды по русской и украинской истории, принадлежащие русским и иностранным авторам XVIII и начала XIX в., в значительном числе сохранившиеся и в библиотеке Пушкина: восходя к одним и тем же источникам — «Журналу . Петра Великого», Феофану Прокоповичу
– 13 –
и Вольтеру, — они не дают ничего оригинального, притом нет никаких доказательств тому, чтобы Пушкин их знал в период создания «Полтавы», а не ознакомился с ними лишь позднее, работая над историей Петра.
Не имеют значения для истории создания «Полтавы» и приложенные к изданию «Войнаровского» Рылеева (1825) жизнеописания Мазепы (составленное А. О. Корниловичем) и Войнаровского (составленное А. А. Бестужевым). Важность, придававшаяся им, например В. В. Сиповским,21 является плодом недоразумения: обе статьи основаны всецело на тех же источниках, что и «Полтава», и более всего — на книге Бантыша-Каменского, и не представляют ничего самостоятельного, в особенности биография Мазепы.
Но один из иностранных источников необходимо должен быть указан. Это — книга Шарля-Луи Лезюра «История казачества».22 Не говоря уже о том, что вторая часть ее (именно нас интересующая) сохранилась в библиотеке Пушкина (№ 1095 по описанию Б. Л. Модзалевского), некоторые детали ее показывают, что она несомненно была известна Пушкину и использована им при создании «Полтавы». Так, в примечании 12 к поэме (к п. I, ст. 191) Пушкин указывает как на одну из причин недовольства Украины на то, что «20 000 казаков было послано в Лифляндию». О посылке украинских войск на балтийский театр войны говорят многие историки Украины, между прочим и Бантыш-Каменский, но по их данным нет возможности определить общее число казаков, посылавшихся в разное время и мелкими отрядами, общую цифру дает лишь Лезюр: «Двадцать тысяч казаков были призваны в русскую армию с первой же кампании».23 Характеристика Мазепы и его тайной изменнической деятельности основана у Лезюра главным образом на словах Феофана Прокоповича в его «Истории Петра» и на материалах Голикова, но она изложена так ярко и выпукло, ее выражения так близко напоминают ряд мест «Полтавы», что именно здесь, у Лезюра, нужно видеть ближайший источник Пушкина, а не в Феофане или в пересказывающих его Голикове и Бантыше-Каменском.
– 14 –
«Под простой и открытой внешностью, — говорит Лезюр, — он (Мазепа, — Н. И.) таил глубочайшую скрытность и умение вырывать одним словом, одним движением, одним взглядом чужие тайны, он тем искуснее их улавливал, что сам, казалось, не хранил своих. Трезвый от природы, среди народа, у которого пьянство считалось доблестью, он умел возбуждать любимую страсть своих застольников, представляясь более пьяным, чем они сами, он легко овладевал их доверием и узнавал их самые потаенные мысли. Обходительный и щедрый, он не отказывал им ни в деньгах, ни в советах, и мнимые качества его сердца неразрывно привязали к нему грубых людей, уже покоренных превосходством его ума».24
Напомним строки «Полтавы», описывающие характер и поведение гетмана:
. чем Мазепа злей,
Чем сердце в нем хитрей и ложней,
Тем с виду он неосторожней
И в обхождении простей.
Как он умеет самовластно
Сердца привлечь и разгадать,
Умами править безопасно,
Чужие тайны разрешать.
С какой доверчивостью лживой,
Как добродушно на пирах
Со старцами старик болтливый
Жалеет он о прошлых днях.(«Полтава», п. I, ст. 212—227)
И далее — продолжаем рассказ Лезюра: «Хотя старость и видимые немощи Мазепы, казалось, оправдывали его тогдашнее бездействие, он не переставал озлоблять умы, распространяя слухи по Украине, через своих доверенных, о том, что сюда собираются прислать воевод, чтобы заменить ими старшин. В то же время он намекал начальникам запорожцев, что Петр имеет намерение разрушить Сечь, и таким образом рассеивал по всему народу семена возмущения».25
На этом материале строил Пушкин стихи своей поэмы:
– 15 –
Наиболее интересно следующее место у Лезюра, характеризующее тактику Мазепы в последние месяцы перед его выступлением: «Что касается его самого, — пишет Лезюр, — то . > он использовал, чтобы избежать подозрений Петра Великого, тот способ, который применил монтальтский пастух для достижения первосвященнической кафедры. (Известно, к каким хитростям прибегнул Сикст V, чтобы склонить кардиналов отдать ему свои голоса. См. его «Жизнеописание», Григория Лети).* Хотя он, несмотря на свой семидесятилетний возраст, обладал еще крепким здоровьем, он представился внезапно отягченным всеми немощами дряхлой старости. Он почти постоянно лежал в постели, ходил колеблющимися шагами, едва мог держаться сидя, говорил лишь потухшим голосом, прерываемым стонами, исторгнутыми страданиями, и из его уст исходили только поучительные речи. В этом тяжелом состоянии, в этих благочестивых настроениях, он, казалось, находил утешение в строительстве церквей, на которые тратил большие средства . > и, занятый всецело честолюбивыми замыслами, казалось, думал только о спасении души».26
Некоторые стихи о Мазепе в начале третьей песни «Полтавы» близко напоминают не только по существу, но и по форме слова французского историка:
и далее:
Согбенный тяжко жизнью старой,
Так оный хитрый кардинал,
Венчавшись римскою тиарой,
И прям, и здрав, и молод стал.
(Там же, ст. 37—40)
Сравнение Мазепы с Сикстом V восходит, по-видимому, к цитированному отрывку Лезюра и им прямо подсказано.27
Особый вопрос составляет знакомство Пушкина с «Историей Русов или Малой России», украинской летописью, приписывавшейся
– 16 –
архиепископу Георгию Конискому и в то время еще неизданной. Мнения комментаторов об этом различны: В. Я. Стоюнин, Н. Ф. Сумцов и другие утверждали, что Пушкин уже был с нею знаком, когда писал «Полтаву», Л. И. Поливанов и И. С. Житецкий отвергали возможность знакомства, относя его лишь к 1829 г. Позднейшие исследователи обходили этот вопрос. Необходимо согласиться со вторым, отрицательным мнением, и вот почему. «История Русов», возникшая в среде украинского среднего дворянства, как полагают, написанная отцом и сыном Г. А. и В. Г. Полетика, сложилась окончательно к концу первой четверти XIX в. Самая ранняя известная ее рукопись относится к 1818 г.28 В 1825 г. черниговский помещик и член Северного тайного общества А. Ф. фон дер Бригген переслал выписки из «Истории Русов» К. Ф. Рылееву, работавшему в то время над поэмой «Наливайко».29 С 1829 г. «История Русов» уже стала широко известна в рукописи: Д. Н. Бантыш-Каменский пользовался ею при подготовке второго издания «Истории Малой России», где он неоднократно на нее ссылается и приводит выдержки. М. А. Максимович использовал некоторые данные «Истории Русов» в статье о «Полтаве», не называя своего источника.30 Пушкин, отвечая критикам своей поэмы в статье, написанной осенью 1830 г., а напечатанной в 1831 г. в «Деннице», привел в защиту исторической правдивости рассказа Мазепы об обиде, нанесенной ему Петром («Полтава», п. III, ст. 123—150), эпизод из «Истории Русов», прямо сославшись на Кониского.31 Несомненно, однако, что познакомился он с «Историей Русов» лишь незадолго до написания этой статьи и во всяком случае после издания «Полтавы». Поэма Пушкина не носит никаких прямых следов знакомства его с псевдо-Кониским ни в тексте, ни в примечаниях. Нельзя указать в «Полтаве» ни одной детали, восходящей к «Истории Русов» и не имеющей себе соответствия в других материалах. Националистические тенденции автора «Истории Русов» были в корне противоположны взглядам Пушкина, а что касается характеристики Мазепы и его личной роли, то здесь псевдо-Кониский с ним вполне совпадал,
– 17 –
да, кроме того, не мог сообщить ему ничего нового, так как сам не был самостоятелен и опирался в значительной мере на труды Вольтера, которого неоднократно цитирует. Наконец, мы имеем и свидетельство Максимовича, не оставляющее сомнений: «Приятно мне вспомнить, — говорит он, — что о „Полтаве“ Пушкина я первый (1829) в „Атенее“ писал как о поэме народной и исторической. Незабвенно мне, как Мерзляков журил меня за мою статью и как благодарил потом Пушкин, возвратясь из своего закавказского странствия. Тогда же,* узнав от Пушкина, что он написал „Полтаву“, не читавши еще Кониского, я познакомил его с нашим малороссийским историком и подарил ему случившийся у меня список Истории Русов, о которой он написал потом прекрасные страницы».32 Точность свидетельства Максимовича не вызывает сомнений, и, сопоставленное с другими данными, оно решает вопрос об участии «Истории Русов» в создании «Полтавы» в отрицательном смысле.
Кульминационный эпизод поэмы — Полтавский бой — должен был быть особенно тщательно разработан Пушкиным в согласии с историческими источниками. Действительно, вся III песнь «Полтавы», вплоть до бегства Мазепы с Карлом, основана на известных автору описаниях — у Вольтера, у Голикова, в «Журнале Петра Великого» и др. Некоторые отрывки этих источников указаны Пушкиным в примечаниях к поэме. Общее сличение было однажды произведено Поливановым. Но указания самого Пушкина довольно случайны, а сопоставления Поливанова неполны и недостаточно конкретны. Ряд моментов должен быть отмечен: на них можно видеть, насколько точно следовал Пушкин своим материалам.
Изменение в состоянии русских войск от Нарвы до Полтавы, которое «злобясь, видит Карл могучий», чем открывается описание боя («Полтава», п. III, ст. 77—82), было сравнительною формулою, очень распространенною в литературе о Северной войне, так же как и другая формула: Карл — «учитель» русских в «науке славы» — высказанная и в начале поэмы (п. I, ст. 142 и сл.), и в ее заключении (п. III, ст. 308—309). Голиков замечает о сражениях, предшествовавших Полтаве в 1708—1709 гг., что они «доказали Карлу, что россияне уже не те, кои были под Нарвою».33 По словам Вольтера, «король заметил, как только началась осада , что он обучил военному искусству своих врагов».34
Формула Вольтера приобрела необыкновенную устойчивость во всей последующей литературе, повторяясь и в венецианском
– 18 –
«Житии» Петра,35 и у Левека, и у Лезюра и у др. Автор «Польского летописца»36 заметил о Нарвской битве, что «сия победа никакого несчастия не принесла россиянам, которые сим выучились вскоре учителей своих побеждать и сами» (с. 320). Пушкину не пришлось выдумывать эти сопоставления: он нашел их в столетней традиции, но облек в новую, ему принадлежащую форму.
Столь же исторически обоснованна и та характеристика Карла XII, которую дает Мазепа накануне боя и которая возбудила такое недоумение у некоторых критиков.37 Сам поэт, в примечаниях к «Полтаве» (29-м и 30-м), указывает на Вольтера как на свой источник и цитирует несколько анекдотов из его «Истории Карла XII».
Гораздо интереснее, однако, общие черты характеристики Карла, столь иронически отмечаемые Мазепою («Полтава», п. III, ст. 87—117): его упрямство, нетерпеливость, вера в судьбу, в свое счастье, оценка врага по своим прошлым успехам — все это Пушкин нашел в источниках. Вольтер, давая посмертную характеристику Карла, говорит: «Его твердость, обратившаяся в упрямство, была причиной его бедствий на Украйне и задержала его на пять лет в Турции, его щедрость, выродившись в расточительность, разорила Швецию, его храбрость, доведенная до дерзости, стала причиною его смерти. ».38 Из религиозных убеждений сохранил он только «убеждение в безусловном предопределении, догмат, способствовавший его храбрости и оправдывавший его безрассудства».39 Несколько примеров такой веры шведского короля в свое «счастье» приведены Вольтером40 и повторены Голиковым. Последний, объясняя настойчивое желание Карла взять Полтаву, несмотря на потери, говорит, ссылаясь на венецианское издание истории Петра, что Карл «верил, что фортуна, которая против королей датского, польского и против русских войск у Нарвы ему предшествовала, никогда его совсем не оставит». «Карл XII верил также, — прибавляет он, — что все дела в свете происходят от счастия, и мнениям таковым научен он был из детства. ». И в другом месте: «Карл верил року, или судьбе, управляющей действиями нашими и определяющей жизнь и смерть человеку. ».41 Таких
– 19 –
черт рассеяно немало в биографиях шведского короля, даже настроенных к нему сочувственно, как книга Вольтера. Пушкин следовал им, когда вкладывал в уста Мазепы слова о Карле:
Он слеп, упрям, нетерпелив,
И легкомыслен, и кичлив,
Бог весть какому счастью верит,
Он силы новые врага
Успехом прошлым только мерит.(«Полтава», п. III, ст. 107—111)
Не противоречит его исторической характеристике и то, что
Как полк, вертеться он судьбу
Принудить хочет барабаном.(Там же, ст. 105—106)
Карл весь подвластен своей личной судьбе, напрасно пытаясь казаться самостоятельным деятелем, Петр же — по позднейшему определению Пушкина — «мощный властелин судьбы», идущий к великой цели. И Пушкину в защиту от обвинений критики в неверном и тенденциозно приниженном изображении Карла не было в сущности даже надобности ссылаться на субъективное мнение разочаровавшегося в короле Мазепы: биографы Карла вполне подтверждали историческую объективность этой характеристики.
Перейдем к описанию Полтавского боя. Если стилистически оно следует (конечно, сознательно) традициям одической поэзии XVIII в., то в планировке и ходе рассказа, в описании боя с чисто военной стороны Пушкин был необычайно точен, стараясь здесь, в этом важнейшем эпизоде поэмы, следовать во всем указаниям своих исторических материалов, даже до мелочей. Основную схему боя дал ему хорошо им изученный «Журнал Петра Великого», некоторые детали нашел он у Голикова, для картины заключительного триумфа использовал Вольтера.42
Все описание боя, занимающее в поэме 157 стихов (п. III, ст. 153—309), распадается на четыре части: 1) вступительный утренний бой — атака шведов и борьба за редуты (ст. 153—179), 2) перерыв в сражении, появление Петра и Карла перед войсками (ст. 180—228), 3) общее сражение — собственно «Полтавский
– 20 –
бой» (ст. 229—252 и 293—300) с двумя вставными эпизодами. — Палей и Мазепа на Полтавском поле (ст. 253—292), 4) заключение — торжество Петра (ст. 301—309). Описание бегства Мазепы и Карла после боя, тесно сплетенное с романической фабулой поэмы, не представляет такого строгого следования источникам, хотя и опирается на них в своих исторических моментах.
«Журнал Петра Великого» так начинает описание боя: «В 27 день по утру весьма рано почитай при бывшей еще темноте противник на нашу кавалерию как конницею, так и пехотою своею с такою фуриею напал, чтоб не токмо конницу нашу раззорить, но и редутами овладеть. » (ср. здесь и далее все начало боя у Пушкина — ст. 153—169 и сл.). «Главное неприятельское войско с немалою тратою пробилось сквозь оные редуты» (ср. ст. 162—163), «где . > наша кавалерия . > многократно конницу неприятельскую сбивала, но всегда от пехоты неприятельская конница сикурс получала. » (ср. ст. 164—167). «Тогда неприятель получил наш ретраншемент во фланг себе, к которому на левый угол генерал Левенгаупт с пехотою гораздо приближился, а именно саженях в тридцати, оттуда из пушек отбит» (ср. ст. 172—173). «И так неприятель увидел, что его гоньба за конницею не весьма ему прибыльна, от оной престал, и в некотором логу (далее пушечной стрельбы) в парат стал в лесу. Между тем же послан ген.-от-кав. князь Меншиков и ген.-лейт. Ренцель . > на оную вышепомянутую оторванную пехоту и конницу в лес, которые пришед оных атаковали, и вскоре с помощью Божиею на голову побили, и ген.-майора Шлиппенбаха взяли, а ген.-майор Розен* ретировался к своим апрошам под гору и засел в редуты. »43 (ср. ст. 174—179). Этот сжатый и энергический, но неумелый и тяжело изложенный рассказ дал Пушкину материал для 27 стихов (153—179), сочетающих фактическую точность и конкретность с поэтической выразительностью и пластичностью, так недостающими его источнику.
Сцена появления Петра и Карла перед войсками (п. III, ст. 180—228) скомпанована Пушкиным из многих отрывочных упоминаний. «Журнал. Петра Великого» ничего не говорит об этом. Голиков относит речи царя к войскам к двум разным моментам: накануне сражения, 26 июня, Петр, объезжая войска, трижды говорил речи перед разными корпусами своей армии. «Когда сии государевы речи разнеслися по всей армии, то оглушающий крик солдат: да погибнет неприятель! удостоверил монарха
– 21 –
о ревности всего войска».44 Перед началом первого боя Петр, «в два часа пополуночи повелев в ретраншементе своем стать армии своей в боевой порядок, в начале 3 часу показался перед оною на турецком коне своем, Лизетом именуемом, имея на себе мундир полковничий». Далее Голиков передает речь царя к войскам, заимствованную у Ф. Прокоповича,45 который в свою очередь пересказывает письменный приказ Петра в день Полтавского боя.46 На этом скудн