Зигзаги сказочных судеб. Мойдодыр и его друзья
Оказавшись, как и все мои сопланетяне, в ситуации Вселенского Карантина, когда некуда отвести глаза от видео клипов, где бдительные граждане с наслаждением намыливают руки, я не могла не вспомнить нашего всеми любимого Мойдодыра, рождённого неукротимой фантазией великого Корнея Чуковского. Думаю, что даже тот, кто не увлекается поэзией и не знает ни одного «взрослого» стихотворения наизусть, сможет без труда процитировать строфу-другую из этой во все времена актуальной сказки. Я тоже полагала, что прекрасно знаю этот текст, но это оказалось не совсем так. К тексту сказки мне пришлось вновь обратиться, когда у меня возникла мысль написать шуточную рифмованную зарисовку о преклонных годах Мойдодыра, начальника всех умывальников и командира ревностных мочалок. Понятно, что сегодня он в отставке. Что-то он сейчас поделывает, какие у него взаимоотношения с подросшим Грязнулей, которого ему удалось отмыть и перевоспитать? Собирается ли он вернуться в строй в текущей форсмажорной ситуации?
Невозможно себе даже представить, чтобы в период вселенского кризиса Мойдодыр, заслуженный санитар-пропагандист, оставался в стороне от всемирной борьбы за чистоту детских рук и носов. В прошлом веке это было делом дежурных пионеров, которые имели право не пропускать «немытых трубочистов в класс». А теперь-то кто этим занимается? У меня в голове начал складываться стишок, и мне понадобилась точная цитата, а значит, надо было снова раскрыть давно забытую книжицу.
Раскрыла – и не могла оторваться, потому что неожиданно столкнулась с совершенно новым для меня произведением. Я читала «Мойдодыра», как будто видела эту сказку впервые в жизни: вроде бы все слова на том же месте, а смысл считывается совсем иной. Впервые мне стало ясно, о чём это произведение на самом деле, хотя, когда автор его создавал, он ни в коем случае не ставил себе специальной задачи подкидывать читателю скрытые подтексты. Как-то само собой так получилось, что, кроме попытки в занимательной форме преподать чумазым детишкам урок о пользе воды и мыла, Чуковский подсознательно выдал свои самые сокровенные мысли, которые занимали его на тот момент. И мне эти мысли стали очень близки.
Сам Великий Сказочник не жил в мире сказок, тем более что писать их он начал уже тогда, когда был известным литератором. Чуковский отлично ориентировался в происходящих вокруг него событиях, и его отношение к ним, как бы он не хотел этого скрыть, невольно выплёскивалось на страницы его произведений для детей. А впрочем, как оказалось при дальнейшем моём знакомстве с некоторыми фактами его биографии, и не всегда так уж невольно. В истории русской литературы было немало авторов, которые намеренно вплетали в свои сказки завуалированные политические намёки, а проницательные читатели их с энтузиазмом раскодировали. Но Чуковский никогда не был подпольным критиком. Напротив, он делал всё возможное, чтобы убрать даже малейшие зацепки, которые могли бы стать препятствием на пути его сказок к книжным полкам маленьких читателей. Но, как показала практика, у него это не очень-то ловко получалось, и внимательный читатель, а что хуже – бдительный цензор имели возможность заметить то, что он так тщательно пытался замести под ковёр: те мысли и чувства, которые автор поверял только своему дневнику.
Когда я принялась перечитывать «Мойдодыра», мне внезапно стали заметны подглядывающие из-за кулис реальные действующие лица этой сказки и отодвинутые в глубину сцены декорации. Как я узнала, трагизм ранней судьбы сказок Чуковского как раз и состоял в том, что регулировщики от детской литературы, заправлявшие судьбой его произведений, увидели в них именно то, что заметила я, и перед героями его сказок на долгие годы опустился неумолимый полосатый шлагбаум цензуры. Похоже, что в некоторых из его сказочных персонажей пытливые контролёры, к большому своему неудовольствию, узнали самих себя. Сказки Чуковского на долгие годы ложились «в стол», а имя его трепали в газетах, находя для этих изумительных детских произведений самые оскорбительные определения!
Перечитывая «Мойдодыра», я уже понимала, что знакомлюсь с давно известными мне героями заново, и мне захотелось немедленно записать свои впечатления о них, что я и сделала. Получилось коротенькое юмористическое эссе о Чуковском, Мойдодыре, Крокодиле и Грязнуле, написанное без обращения к каким-либо справочно-биографическим материалам. Эдакий полушутливый анализ «Мойдодыра» в контексте эпохи – мои личные умозаключения, которыми пришли мне в голову в день 31 марта. Я и знать не знала, что у Корнея Ивановича 31 марта день рождения. Это мне стало известно только тогда, когда я, решив развлечь одну из своих подруг, включилась в Интернет, чтобы отправить ей только что состряпанный материал. Не успела я открыть свою страницу в одной из социальных сетей, как с ленты новостей на меня буквально выскочила фотография Чуковского, сообщавшая о том, что он родился именно в этот день много лет назад. Получается, не случайно именно 31 марта у меня появилось настойчивое желание попытаться войти в его мир, в тот мир, каким он был в далёком 1921 году, когда Чуковский, по его словам, написал сказку про Мойдодыра, опубликованную только два года спустя. Это оказалось не единственным странным совпадением, заставившим меня задуматься на тему «неслучайных случайностей», и я расскажу об этих озадачивших меня совпадениях в последней главе моего эссе.
Дальнейшие события развивались в ещё более неожиданном направлении, потому что, начав знакомиться с Чуковским-автором и Чуковским-человеком заново, я поняла, что мой первый, пусть и юмористический, анализ отношения Чуковского к героям сказки «Мойдодыр» оказался достаточно точным. О сказочных и реальных драмах, которые против воли автора переплелись в его детских сказках, и пойдёт рассказ.
1. НЕСКАЗОЧНЫЕ СКАЗКИ
Вряд ли у меня появился бы интерес к анализу текста сказки «Мойдодыр», если бы я в знаменательный день 31 марта не узнала впервые, что сказки Чуковского подвергались резкой и уничижительной критике и, в конечном итоге, были практически запрещены. Кому и зачем понадобилось разлучать Великого Сказочника с его восторженными маленькими читателям? Чем не угодили менторам-карателям его забавные сказочные герои?
«Мойдодыр» был написан в годы, когда в стране всё ещё бушевала Гражданская война, но попал в руки его юных читателей лишь в 1923 году, ознаменовавшим её долгожданный конец. С окончанием Гражданской войны начали считать её жертвы и, как говорится, «подсчитали, прослезились…», тут же сообразив, что «дети – наше будущее»: надо их беречь, даже если они и из семей «бывших», и воспитывать из них людей «новой формации». Ребёнок, как тогда полагали, это либо чистый лист, на котором можно писать всё, что угодно, либо исписанная грифельная доска, все записи на которой можно смыть или стереть. Детям, в памяти которых задержались первые уроки их несознательных родителей, надо своевременно хорошо промылить головы, и всё встанет на свои места. И началась кампания по формированию унифицированного, удобного для нового общества сознания подрастающего поколения, в которой одну из главных ролей играла Н.К. Крупская, жена создателя государства, которому было суждено стать СССР. Сказки Чуковского не вписывались в этот формат, потому что они были, о вечном, непреходящем, независящим от идеологических установок. Они совершенно откровенно призывали любить ближнего в то время, когда надо было воспитывать непримиримость к классовому врагу. Что и говорить – вредные сказки!
Свою первую сказку «Крокодил» Чуковский написал ещё в 1916 году, потому что решил рассказать ребятишкам в доступной для них форме об ужасах Первой мировой войны и необходимости уметь не только ссориться, но и мириться и жить в дружбе с соседями, не топча, не бодая и не пожирая друг друга. Я её раньше никогда не читала и решила, что сам автор неким мистическим образом предложил мне изучить его первый сказочный опыт в день своего рождения, когда я написала своё эссе-шутку о «Мойдодыре». Как оказалось, без знакомства с героями сказки «Крокодил» моё понимание персонажей из истории о Мойдодыре так и осталось бы неполным.
На первый взгляд кажется абсолютным абсурдом, что от писателя могут потребовать прекратить писать детские сказки, разрешая ему при этом публиковать произведения для взрослых. Но это только на первый взгляд, а у меня на тот момент уже был «второй»: я ведь успела перечитать «Мойдодыра», и драма, которая открылась моим глазам, глубоко меня взволновала. Я не оговорилась: именно драма людей, привыкших иметь своё лицо. Им было приказано драить это лицо щётками до тех пор, пока они сами себя узнавать перестанут, либо быть проглоченными заживо. Вот что вырывается наружу в пробелы между строк, выдавая Чуковского с головой. А ему это было абсолютно ни к чему: он только хотел писать для детей, дарить им радость, развивать их воображение и обучать их многим полезным для жизни навыкам, что ему блестяще удавалось. И если бы ему удалось также скрыть свои мысли и переживания о человеческих трагедиях, которым он был ежедневный свидетель, ему не пришлось бы на тринадцать лет забыть слово «сказка». Но у него это не получилось.
Не получилось потому, что Чуковский был человеком исключительного литературного таланта и обладателем редкого дара сопереживания. К осени 1917 года он уже был известным литератором. В надежде избежать острые углы, чтобы остаться в профессии и не утратить доступа к читателю, Чуковский добровольно отказался от литературной критики. По его мнению, с введением в начале двадцатых годов прошлого века идеологической цензуры, литературной критики в реальном значении этого термина быть уже не могло. Но нет худа без добра, и у Чуковского высвободилось время для сочинения детских стихов и сказок. Этому занятию он мечтал посвятить свою писательскую жизнь. В отличие от писателей-сатириков, которые прибегают к жанру сказки, чтобы в иносказательной форме обличать общественные пороки, Чуковский не вплетал в свои тексты никакие хорошо завуалированные намёки и не рассовывал по сказкам пресловутые «фиги в кармане». Перед ним стояли совсем другие задачи, но, как практика показала, решая их, он одновременно выдавал себя с головой в истинной оценке поведения своих сказочных персонажей.
Первой из его сказок пострадала ни в чём не повинная «Муха-Цокотуха», которую уже летом 1925 года приговорили к пожизненному заключению в ящике стола без надежды на помилование. Что же так всполошило советских гуру от образования в бесхитростных с виду детских стихах Корнея Чуковского, и кто стоял за этими непреклонными цензорами? Объяснение, которое было дано Чуковскому в Гублите, организации, регулирующей движение литературных произведений, заключалось в том, что в стихотворении Муха справляет не день рожденья, а именины, то есть не светский, а христианский праздник. Кроме того, по мнению контролёров, Комар – это переодетый принц, а Муха – принцесса. Да и вообще, отношения Мухи и Комара напоминают отъявленный флирт. Смешно? Но Чуковскому было не до смеха: он считал «Муху-Цокотуху» одной из своих самых поэтически мелодичных сказок и был ошеломлён этим запретом.
Конечно, первая реакция на подобные решения обычно бывает такая: «Ну и идиоты же там сидели в Гублите!» Но я бы не торопилась с выводами. Представьте такую картину: мама читает эту сказку своему малышу и доходит до слова «именины», которое малыш слышит впервые. Естественно, тут же следует вопрос: «Мама, а что такое ИМЕНИНЫ?» Вот вам и всё! Маме уже ничего не остаётся, как познакомить малыша с культурой и традициями его предков, которые новые вожди стремятся всеми силами стереть из народной памяти. А дальше начнётся: «Мам, а как ты справляла именины, когда была маленькая?» И пошло-поехало. А что касается принца с принцессой, то я предлагаю читателям припомнить, как они сами воспринимали Муху в детстве: как доярку-ударницу? А Комара как тракториста на отдыхе? Нет же, конечно. Комар был рыцарем в полном смысле этого слова, всегда готовым прийти на помощь тем, кого обижают. Он благороден, и честь для него превыше всего. А что это, как не кодекс дворянской чести? Да ещё столы в сказке ломятся от всяких вкусностей, когда в стране разруха и голод. Такие пиры в Стране Советов разрешалось закатывать только Пушкину, потому что нельзя же было уж совсем перегибать палку – она бы могла ненароком и сломаться. Так что поверьте, в Гублите никаких дураков не держали: всё они видели так, как есть.
В «Мухе-Цокотухе» воспевалась личная доблесть и рыцарское отношению к даме сердца, красивая и праздничная жизнь со столами, полными невиданных лакомств, всеобщим весельем и танцами до утра, то есть всё, что в тот период представляло откровенно буржуазные ценности, от которых было крайне необходимо оградить новое подрастающее поколение советских граждан. Очевидно, что это произведение было навеяно ностальгическими воспоминаниями автора о временах, когда семьи и друзья собирались вместе на праздновании именин, ели до отвала, пели от души, плясали до упаду и любили друг друга, а не ту или иную идею. Эти «счастливые жизни моменты» Чуковский случайно и выплеснул на бумагу, а бдительные стражи чистоты советской педагогики без труда это вычислили и, как им казалось, пресекли это безобразие на корню.
На том же этапе пытались запретить и «Тараканище», но его удалось с большими трудами отстоять. Любопытно, что обычно именно из «Тараканища» с середины тридцатых годов прошлого века начали выуживать разные намёки типа: «Раз с усами, значит Сталин». А сказка-то написана в то же самое время, что и «Мойдодыр» и опубликована тем же самым издательством «Радуга» в 1923 году. У Тараканища нет определённого прототипа с именем, годом и местом рождения – это аллегорически собирательный образ злобного ничтожества, которого совсем не стоит бояться. С Паучками и Тараканищами надо разбираться так, как это сделали Комарик и Воробей, а не прятаться от них по щелям или дрожать под осиновым листочком – вот основная идея этих сказок. Если бы Чуковский остановился на этом уровне наставлений, то, вероятно, эти сказки не вызвали бы откровенно негативной реакции со стороны цензуры. Но тогда его мысль осталась бы незаконченной, и идея начала прихрамывать, а этого он допустить никак не мог. Чуковский пытался показать детям преимущество быть личностью, а не песчинкой, слившейся с другими песчинками в большое песчаное море-коллектив и ничего не значащей вне его. И это в то время, когда главным лозунгом для народа должен был стать «Коллектив – это сила!» Вскоре после выхода в свет «Тараканища», появляется поэма Маяковского «Владимир Ильич Ленин», написанная в 1924 году, где мысль о незначительности отдельного человека в сравнении со сплочённым обществом выражена в лаконичной и на всю жизнь запоминающейся поэтической форме:
«Единица! –
Кому она нужна?!
Голос единицы
тоньше писка.
Кто её услышит? –
Разве жена!
И то
если не на базаре,
а близко».
Вот та идея, которую надо было внушать новому поколению людей, обязанных с детских лет научиться мыслить так, как этого требует идеология социалистического строительства. Для гарантии правильного развития народного мышления в октябре 1920 года при активном участии Н.К. Крупской, жены первого руководителя нового советского государства В.И. Ленина, создаётся Главполитпросвет, первая официальная организация, контролирующая содержание печатных произведений. Инициатором введение строжайшей государственной цензуры выступал сам Ленин, мотивируя это следующим образом: «Мы ясно видим факт: «свобода печати» означает на деле немедленную покупку международной буржуазией сотни и тысячи кадетских и меньшевистских писателей и организацию их пропаганды, их борьбы против нас. Это факт. «Они» богаче нас и купят «силу» вдесятеро большую против нашей наличной силы. Нет. Мы этого не сделаем, мы всемирной буржуазии помогать не будем».(1)
Возглавив эту организацию, Крупская занялась составлением списков произведений, подлежащих изъятию и уничтожению как бесполезных для государственного строительства. А приблизительно в это же время, в 1921 году, всего за два-три дня, как вспоминал Чуковский, были написаны «Мойдодыра» и «Тараканище», которые автору даже негде было опубликовать. Поэтому у него возникла идея основать специальное детское издательство, и он поделился ей с журналистом Львом Клячко. Так возникло детское издательство «Радуга», в котором и вышли две эти сказки.
Но государственная цензурная система не дремала, и в период с 1922 по 1930 год страна постепенно покрывается плотной сетью организаций, контролирующих печатное слово. В частности, создаются гублиты – местные отделения центрального контролёра – Главлита. Крупская бдительно следит за их работой и к лету 1925 года выслеживает отважного Комарика, который не догадался притушить свой «маленький фонарик», вот и не стало Комарика – запретили печатать, и можно только пожалеть малышей, которым мамы так и не прочли эту сказку. К счастью, «Тараканище» удалось отстоять, да и «Мойдодыру» повезло больше других сказок: в условиях постоянно возникающих эпидемий холеры тема мытья рук была в самом буквальном смысле жизненно важной, так что государственная полезность этой сказки перевешивала вредность некоторых органично слившихся с текстом «бесполезных» идей.
Чуковский не планировал закладывать в текст «Мойдодыра» никаких «внесказочных» намёков, и так же, как и у Тараканища, у персонажей этой сказки нет конкретных паспортных имён – это новые типажи, которые появились в процессе коренных преобразований общественной жизни. Сам автор и не подозревал, что они вдруг заговорят своим отдельным, а не коллективным голосом и что он будет услышан. Но он был услышан: Надежда Константиновна Крупская сочла сказки Чуковского не только не доносящими до советских детей требуемые педагогические идеи, но и крайне опасными для формирования их адекватного мировоззрения. Сказки, в которых тайком блуждали чуждые буржуазные мысли, народу были не нужны.
Хотя «Тараканище» и удалось отстоять, Чуковский уловил запретительную тенденцию и уже не сомневался, что сказки ему сочинять не дадут, что и записал в своём дневнике в начале 1926 года. Поэтому он начинает собирать материал для монументальной книги о Репине. Но Крупская не забыла об опасном авторе. Особенно раздражала её самая первая сказка Чуковского, написанная ещё до Великого Октября, тот самый «Крокодил», впервые опубликованный под названием «Ваня и Крокодил».
Как уже говорилось выше, в момент создания этой сказки ещё шла Первая мировая война, и Чуковский решил рассказать о ней детям в понятной им затейливо-развлекательной форме. Сказка заканчивается полной победой добрых сил над злыми и согласием агрессора жить в мире и дружбе с народом, который он пытался покорить. Далее в ней убедительно показывалось преимущество добрососедских отношений самых различных по природе существ. Но с тех пор обстановка в стране резко изменилась: был взять курс на беспощадную борьбу с мировым империализмом вплоть до полной победы коммунизма во всём мире. Странным образом, все эти зубастые и рогатые хищники, олицетворявшие ранее немцев, всё больше и больше стали напоминать новых хозяев страны. Самое грустное, что это заметил не Чуковский (он по-прежнему искренне считал это произведение детской сказкой), а сами диктаторы от пролетариата, которые увидели в ней именно то, что вижу сегодня и я. И надо же, этих грозных зверей призывают спиливать рога и когти, перестать жрать более слабых и перейти на гречку (последнее, впрочем, актуально и сегодня!) Ну, куда же это годится? Запретить, а зарвавшегося Сказочника поставить на место: пусть пишет биографии и занимается переводами, и спасибо скажет, что вообще не вычеркнули из списка литераторов!
На все сказки Чуковского начались гонения, но больше всего досталось особо не любезному Надежде Константиновне «Крокодилу». Теперь уже не жена, а вдова создателя нового российского миропорядка Владимира Ленина, она нанесла крамольным сказкам сокрушительный удар, опубликовав в феврале 1928 года в «Правде» разгромную статью под названием «О Крокодиле Чуковского», в которой писала, что такие авторы, как Чуковский, заманивают ребёнка «весёлыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдёт бесследно для него». После этой статьи литературные критики позволили себе взять на вооружение новый стилистический термин – «чуковщина».
Для Чуковского эта статья не явилась неожиданностью, и критику Крупской Чуковский воспринял как приказ «лицо своё умыть» публично, поэтому в конце 1929 года опубликовал покаянное письмо, признавая свои старые сказки непригодными для воспитания нового поколения строителей коммунистического будущего. Даже обещал зачем-то подготовить сборник своих стихов под общим названием «Весёлая колхозия», понимая, что такого «шедевра» ему создать не дано. Крупская была умнейшим и высокообразованным человеком, поэтому можно предположить, что она уловила в этом обещании издёвку, но не подала вида: под ней самой уже начинал «шататься стул».
Сказочная муза Чуковского замолчала на долгие тринадцать лет, а когда он вновь осмелился вернуться к любимому занятию, новая волна травли не заставила себя ждать. Он ведь опять не про весёлую «колхозию» писал, а сказки на библейские темы. Не угомонился, Великий Сказочник! Уже не было в живых его главного критика – Надежды Крупской, скончавшейся в 1939 году при загадочных обстоятельствах, но это ничего не изменило: в 1944 году всё в той же «Правде» его очередная работа для детей была названа «пошлой и вредной стряпнёй». А лишь за год до этого, когда Чуковский вернулся в Переделкино после эвакуации, он стал свидетелем того, как советские дети, которым он отдал всю свою душу, разжигали костёр из детских книг на английском языке, украденных из его личной библиотеки. Всю горечь, которую не могла не вызвать в его душе эта сцена, он мог доверить только своему дневнику.
У меня этот факт вызвал культурологический шок: добилась-таки своего советская педагогика! В силу того, что цензоров глубоко взволновало именно содержание его сказок, в которых они усмотрели угрозу всем своим педагогическим достижениям, я решила посмотреть на текст «Мойдодыра» и его предшественника «Крокодила» их глазами, то есть с учётом реалий общественной жизни почти столетней давности, и попытаться увидеть предполагаемые ими подтексты.
Бывает так, что блестящий детский писатель в реальной жизни детей не любит – ни своих, ни чужих, как по известному афоризму «Дети – это цветы жизни, но пусть они лучше растут в чужом саду». Но Корней Иванович искренне любил детей, всех детей – и своих, и чужих, и чумазых, и опрятных. Он не только хотел, чтобы каждый ребёнок в стране умел читать, но и мечтал научить детей понимать и ценить хорошие книги, и не только русских, но и зарубежных писателей, о чём неоднократно говорил и писал в своих статьях: «(…) непрощаемым грехом представляется мне пичкание детей плохой литературой, грозящее на всю жизнь испортить и опошлить их вкус». (4) Чтобы ребёнок не смог расстаться с книжкой, пока не дочитает её до конца, её сюжет должен быть захватывающим с самого начала, а герои истории – яркими, запоминающимися. И Чуковский как сам писал, так и переводил только такие произведения. А ещё он считал, что через увлекательную сказку гораздо легче научить малыша важным для жизни навыкам, чем через ежедневные нудные нотации и наставления. Но иногда и родителей надо было исподволь учить уму-разуму. Чуковский не раз сетовал, что многие взрослые считают, что нечего учить детей буржуазным штучкам типа чистки зубов по утрам – так и родился «Мойдодыр». Но, незримо для автора, за выстроенными им декорациями к этой сказке внезапно начали высвечиваться далеко не сказочные действующие лица.
Я никогда раньше не задумывалась о смысле некоторых строк в «Мойдодыре». Понятно, что искренним желанием автора на том этапе было сделать для детей пыточный, на их вкус, процесс умывания привлекательным. С этой целью Корней Иванович пишет занимательную сказку с динамичным и напряжённым сюжетом, приковывающим внимание ребёнка к необычайно забавным героям. Сказка настолько увлекательна, что читатели, как маленькие, так и большие, никогда не обращают внимания на несущественные детали, которые не оказывают особого влияния на развитие событий в сказке. Эти второстепенные детали воспринимаются примерно так же, как театральные декорации, которые лишь помогают лучше ориентироваться в обстановке. А между тем, именно в этих незначительные штрихах Чуковский иногда «проговаривается», раскрывая маленькие и большие секреты персонажей сказки.
Для того, чтобы поближе познакомить читателей с героями сказки «Мойдодыр», мне придётся постоянно пересекать черту между вымыслом и реальными событиями, происходившими в Петрограде в 1921 году, когда, по признанию самого автора, была написана эта сказка. Итак, реальное время – это конец т.н. «военного коммунизма», «продразвёрстки» и временное снятие запрета на частное предпринимательство, вошедшее в историю под сокращённым названием НЭП и провозглашённое самим основателем советского государства Владимиром Лениным. Но параллельно с этим правительство проводит широкомасштабную кампанию по выявлению и физическому или моральному уничтожению всех «бывших», то есть дореволюционной интеллигенции, офицеров, дворян, духовенства и любых им сочувствующих, которые проходили под общим названием «недобитые буржуазные элементы», или просто «контра». Ленин предельно точно формулирует эту мысль: «Может ли кто отрицать, что буржуазия разбита, но не уничтожена? Что она притаилась? Нельзя этого отрицать» (1). Вождь российского пролетариата убеждён, что всех этих «контриков», потенциальных пособников мирового империализма, следует как можно скорее «добить», но ведь сначала следует их найти, а легко отловить можно было только тех, кто либо не умел, либо не считал нужным прятаться.
Как мог относиться к этим событиям уже довольно известный к тому времени в России литературный критик, публицист и писатель Корней Чуковский? Формально, будучи незаконнорожденным, он мог по праву претендовать на происхождение из крестьян по линии матери. И всё же, любой, кто хотя бы мало-мальски знаком с его биографией, легко ответит на этот вопрос: без должного пролетарского энтузиазма. Никакого революционного восторга у литератора этот шквал очистительного террора не вызывал, и это несмотря на то, что Чуковский поддержал революцию 1905 года и даже посетил восставший броненосец «Потёмкин», а однажды чуть было не угодил за решётку, но, к счастью, ему повезло с изобретательным адвокатом. К Первой мировой войне Корней Иванович также относился как к всеобщей европейской трагедии и мечтал о скорейшем её окончании, что и предлагали большевики. Так что, в принципе, он не был их ярым и непримиримым противником, однако уродливые формы общественной жизни, к которым привели первые годы диктатуры пролетариата, повергли его в глубокое уныние уже хотя бы потому, что ему пришлось сменить свой писательский профиль: заниматься литературной критикой больше не представлялось никакой возможности – этот жанр не вписывался в руководящие директивы РКП(б). Таким образом у Чуковского высвободилось время для написания детских сказок – того жанра, которым ему очень бы хотелось профессионально заниматься.
Казалось бы, какое это имеет отношение к сказке о замарашке и необходимости стереть все кляксы и ваксу с лица и шеи? Как мы увидим, самое прямое, но сначала надо рассмотреть место действия, где началось необыкновенное приключение обычного питерского младшеклассника. Это центральный Петроград, где находится квартира, в которой он живёт с мамой и из которой выбегает, преследуемый оголтелыми щётками, мочалками и злющими-презлющим кусачим мылом. Спасаясь от погони, мальчуган несётся по улицам города в сторону Таврического сада. Этому, как известно, предшествует сцена, когда «вдруг из маминой из спальни» … «выбегает умывальник», да ещё и «качает головой». Именно на этой сцене необходимо задержаться и более внимательно осмотреть место событий.
Как известно, главный герой этой сказки ужасов – перманентно немытый и нечёсаный школьник, который до сих пор и понятия не имел об элементарной личной гигиене. Очевидно, что семья мальчонки не считала нужным приучить его с детства умываться по утрам и вечерам. Его маме безразлично, в каком виде её сын отправляется в школу. Она этого не замечает то ли потому, что считает это в порядке вещей, то ли потому, что ей в данный период совсем не до этого – другие проблемы одолели. К какой социальной группе с чумазыми детьми в семье принадлежит главный герой этой сказки? Не мешает вспомнить, что это 1921 год: у каких по социальному статусу мам в квартирах были свои личные спальни, да ещё и с умывальниками? Скажем, у ответственных советских функционеров или нарождающейся новой буржуазии, то есть нэпманов. Но они бы умыли своего отпрыска из одного только тщеславия. Немытыми бегали по улицам только беспризорники и детишки рабочих, потому что первых отмыть было некому, а у работающих мам часто не было условий и не доставало сил ещё и ежедневным умыванием с детьми заниматься. Баня раз в неделю – это всё, на что их хватало. Разумеется, у этих мам никаких собственных спален с умывальником, пусть и хромым, и в помине не было.
В ту пору уже, во всю работала система, при которой семьи рабочих из трущоб заселяли по ордеру на «уплотнение» в квартиры «бывших». При этом часто бывшие хозяева оставались в своей квартире, но ютились только в одной из её комнат. Однако и в этом случае у подселённой рабочей семьи не было бы возможности устроить матери семейства отдельную спальню. У них была бы одна – максимум две комнаты на всю семью. Так кто же на самом деле мама этого замарашки с личной спальней и умывальником в квартире в фешенебельном центральном районе бывшей столицы Российской империи? Кому в первую очередь адресовано это стихотворение? Легче всего разбираться в этом вопросе, если сделать так, «чтоб сказка стала былью», то есть соединить их в одной истории.
До 1917 года в просторных, но не шикарных квартирах со спальнями и умывальниками, в основном, жили семьи относительно преуспевающих буржуа, прилично трудоустроенной интеллигенции, небогатых дворян и квалифицированных рабочих. Судя по всему, Маму и Грязнулю – так я буду его в дальнейшем называть, поскольку автор предусмотрительно не выдаёт настоящее имя мальчика, – не вселяли в эту квартиру по советскому ордеру, потому что он знал, что бывают «мамины спальни». Значит, как ни раскладывай этот сказочный пасьянс, получается, что Грязнуля в замызганной одежонке, проживающий в квартире со спальней и умывальником, где, кроме учебников, есть ещё и книжки для чтения, никак не мог происходить из рабочей семьи. Ответ тут выпадает только один: мама мальчика «из бывших», а следовательно, их семья до конца 1917 года проживала в отдельной квартире, соответствующей их социальному статусу и доходу. Разумеется, у мамы была своя спальня с умывальником, трюмо и прочими необходимыми в спальне предметами быта. Так почему же он немыт-нечёсан? Что случилось в жизни его мамы, что привело её в состояние полного безразличия к тому, что её сынишка бегает по улицам с кляксой под носом и ваксой не шее?
Если бы сама Мама превратилась после Красного Октября в солидную советскую чиновницу и была довольна своей жизнью, то она никогда бы не допустила, чтобы её сын стал грязнулей, потому, как минимум, надо «фасон держать». Так что мама продолжала бы за ним следить сама или с помощью няни, как это она всегда и делала раньше. Значит, в семье произошла какая-то драма, с которой Маме пока так и не удалось психологически справиться, и она ушла в себя, забросив воспитание сына. А за четыре года, с 1917 по 1921 года малыш вполне мог забыть все ранее привитые ему навыки. Его папа, явно не пролетарского происхождения, в сказке полностью отсутствует. Вероятно, что к 1921 году в жизни малыша его уже нет, поэтому-то Мойдодыру и пришлось взять на себя миссию наставника. Состояние семьи, как и большинства других семей, лишённых всяких гражданских прав, скорее всего, безвозвратно утрачено. В квартиру такой женщины обязательно подселили бы по ордеру какой-нибудь «умывальник», который вполне мог расположиться, скажем, в её бывшей спальне. Но мальчишка, по привычке, так и продолжает называть эту комнату маминой спальней. Вот мы и вычислили Мойдодыра – это новый сосед Грязнули, занимающий теперь бывшую мамину спальню.
Судя по внешности, он, скорее всего, служил раньше в кавалерии, и, конечно, был командиром, потому что явно умел и любил командовать:
«Если топну я ногою,
Позов